Нина Молева - А. Г. Орлов-Чесменский
— Ой, уморила, матушка-государыня, ой, уморила! Как есть наша парочка! Ой, не могу!
— Да веселья-то мало, Мавра Егоровна. Не повезло мне с наследниками, дальше некуда. Сейчас одно горе, а как с годами-то дело обернется? Веришь, не лежит у меня к ним обоим сердце.
— Что уж, государыня-матушка, дело-то сделано. Теперь терпеть надо, терпеть да молчать — только-то и делов.
ЛОНДОН
Министерство иностранных дел
Правительство вигов
— Приходится признать, милорд, канцлер Бестужев проявил удивительное бессердечие в отношении своих замешанных в Лопухинском деле родственников. Придется иметь в виду эту его черту.
— А вы поступили бы иначе, Гарвей, тем более, получив столь высокое назначение?
— Всегда трудно говорить о самом себе. Но если подобная жестокость объяснима в отношении, скажем, графини Бестужевой, то она просто поражает в отношении родной сестры вновь назначенного канцлера.
— Не будем заниматься истолковыванием поступков лиц, которые представляют для нас интерес только с точки зрения английской дипломатии. К тому же Бестужев оказался в сложнейшем положении, и выход ему приходилось искать за любую цену. Не думаю, чтобы сестра канцлера, в свою очередь, пожертвовала собой для защиты брата. Женщины это делают только в отношении своих мужей.
— И, само собой разумеется, любовников.
— Далеко не уверен. Как бы ни было велико увлечение любовником, женщина сознает, что оно временное и не относится к той недвижимой собственности, которой женщины особенно дорожат. Зато муж вполне входит в это понятие.
— Тем не менее канцлер Бестужев, по-видимому, зашел слишком далеко в своих мерах предосторожности, так что удивил даже ближайших членов семьи.
— Что вы имеете в виду?
— В наших руках оказались копии письма, написанного графом Михаилом Бестужевым по его выезде из России после освобождения из-под караула. Он просит оказать влияние на младшего брата, так как обращение канцлера с сестрой дает почву для самых неблаговидных толков.
— Влияние на канцлера? Вот это действительно любопытно. Кто же адресат письма Михаила Бестужева?
— Резидент пишет, что ему стоило немалого труда составить хотя бы самую общую характеристику этого человека. Имя Ивана Ивановича Шувалова никому ничего не говорит.
— Придворный? В чинах?
— Ни то и ни другое. Юноша четырнадцати — пятнадцати лет, живущий вдалеке от двора и тем не менее получивший при вступлении Елизаветы на престол определенные преимущества.
— Шувалов… Но ведь это же фамилия наиболее ценимых императрицей ее приближенных.
— Вы имеете в виду Петра и Александра Шуваловых, а также супругу одного из них, доверенную подругу императрицы графиню Мавру. Но в том-то и дело, что они не родственники.
— Но даже при достаточно дальнем родстве возможны тесные семейные связи. В этом нет ничего удивительного.
— Нет-нет, милорд, здесь не существует и тени родства.
— Однако совершенно очевидно, что опытный дипломат не стал бы обращаться к первому попавшемуся человеку, тем более мальчишке, как вы утверждаете, без роду и племени.
— Спора нет, милорд, тем не менее резиденту так и не удается разгадать загадки юного Шувалова.
— Он даже усматривает здесь какую-то существенную для нас загадку?
— Безусловно. Ему не удалось установить ни происхождение юноши — его никто не знает или не хочет раскрывать, ни путь, которым он оказался при дворе императрицы Анны.
— То есть совсем ребенком?
— Да, еще в детском возрасте. К мальчику Ивану Шувалову превосходно относился Бирон, его постоянно замечала императрица и — недолюбливала не скрывавшая своих чувств супруга Бирона. Он никогда не нуждался в деньгах, а главное — получил превосходное воспитание. Свободно владеет несколькими языками, знаком с литературой, историей, точными науками. Резиденту стал известен такой трудно объяснимый эпизод. Шувалов не был в Москве на коронации императрицы Елизаветы, оставаясь все это время в Петербурге. В опустевшей столице он встретил только что вернувшегося из-за границы, помнится, из Германии, студента, в котором многие русские предполагают со временем увидеть великого поэта — некоего Михаила Ломоносова. Ломоносов, как принято, присылал ко двору торжественные оды на всякие случаи придворной жизни, в том числе на рождение императора Иоанна и его провозглашение императором. Естественно, подобное рвение на пользу ему не пошло. Шувалов якобы спросил студента, собирается ли он теперь отметить одой восшествие на престол новой императрицы. Студент ответил отрицательно. Тогда Шувалов настойчиво посоветовал ему немедленно написать панегирическую оду ради своей будущей карьеры, которая рисовалась очень туманной.
— Предусмотрительный юноша.
— Далеко не глупый, с точки зрения нашего резидента. Шувалов безусловно умен и превосходно разбирается в тонкостях придворной жизни. Но самое любопытное, что студент послушал совета подростка. Ода была написана, на этот раз очень благосклонно принята императрицей, а ее автор получил назначение в Академию Наук.
— И снова этот Иван Шувалов выступает в роли мецената. Очень любопытно. Но гораздо важнее было бы знать, вмешался ли он в жизнь канцлера и как Бестужев отнесся к подобному, на первый взгляд, нелепому вмешательству.
— Это трудно себе представить, милорд, но разговор подростка с пятидесятилетним канцлером, обладающим к тому же несдержанным характером и крутым нравом, состоялся и возымел действие. Канцлер изменил поведение в отношении своей сестры.
— Послушайте, Грей, я прошу вас немедленно принять это как задание исключительной важности. Необходимо обратить самое пристальное внимание на этого юношу и усиленно собирать о нем все возможные сведения. Мы не можем пропустить появления новой фигуры в придворной, а может быть, и государственной игре.
— Тотчас же напишу нашему резиденту, милорд.
— И еще одно. Пусть он постарается выяснить возможные связи Ивана Шувалова с отдельными членами царствующей семьи.
ИЗ ИСТОРИЧЕСКИХ ДОКУМЕНТОВ
Дворцовые расходы на январь 1746 года
1/ к поставцу великого князя (будущего Петра III),
2/ к поставцу принца Августа Голштинского,
3/ в покои графа Алексея Григорьевича Разумовского,
4/ в дом его сиятельства для статс-дамы графини госпожи Разумовской (матери А. Г. Разумовского),
5/ в покои графа Кирилы Григорьевича Разумовского,
6/ для племянников его сиятельства и при них обретающейся мадамы (та же сумма, что и для самого А. Г. Разумовского),
7/ мадам Яганне Петровне и находящимся при ней малолетним детям,
8/ его сиятельства обер-егермейстера и кавалера графа кавалера Алексея Григорьевича Разумовского для племянников и для госпожи Шмидтши.
Из камер-фурьерского журнала Елизаветы ПетровныПЕТЕРБУРГ
Зимний дворец
Елизавета Петровна, камердинер Василий, А. Я. Шубин
— Государыня-матушка, там к тебе генерал-майор Шубин пришел, аудиенции униженно просит.
— Опять с докладом! Вот ведь настырный какой. Сколько раз толковать, что для него дверей у меня закрытых нету. Как пришел, так пусть и входит. Забыл, что ли, Василий?
— Знаю, знаю, государыня, да они-с на своем стоят. Доложи, мол, Василий, по полной форме доложи ее императорскому величеству. Коли государыне недосуг аль охоты нету, я, говорит, вдругорядь приду, чтобы не обеспокоить только царицу.
— Что за наказание такое! Алексей Яковлевич, да входи же ты, входи! Василий, никого не допускать ко мне — занята я. С чем пожаловал, генерал? Вот ведь сам нипочем не придешь, будто и потолковать нам с тобой не о чем.
— Всегда к вашим услугам, ваше императорское величество. Как приказ ваш будет, тут же явлюсь.
— А сам-то, сам? Неужто и не тянет тебя сюда? Неужто в Сибири-то сердце свое совсем остудил? Слова ласкового для царицы своей не найдешь? Не чужие мы, да и не станем чужими, хоть какой век ни проживи.
— Как можно, ваше величество, какие там слова — я свое место хорошо понимаю. Свой долг перед вами, благодарность свою знаю, но никому в тягость быть ни за что не хочу.
— Ох, не то ты все говоришь, не то, Алексей Яковлевич! Год скоро ты при дворе, как воротился с муки своей, а сколько раз тебя во дворце видали — на одной руке пальцев хватит, коли считать примешься. С сынком видишься, к сынку ездишь, а меня-то что, напрочь из жизни своей вычеркнул? Чем же я перед тобой провинилася аль качадалки своей забыть не можешь?
— Ни к чему вы так, государыня. Чего уж между собой разные жизни путать. За все, что качадалка, как изволили вы сказать, мне, сирому да забитому, сделала, я по гроб жизни помнить ее буду, молебны заупокойные служить. Об себе забывала, как обо мне заботилась. Кусок последний отрывала.
