Валентина Лелина - Мой Петербург
Очутиться на улице после любовного свидания, смешаться с толпой, раствориться в дожде и перевести дыхание, не подозревая, что город пристально наблюдает, запоминает, — это состояние очень знакомо петербуржцам. Дожди и снегопады всегда были союзниками петербургских влюблённых. Они позволяли стать незаметными на улицах, исчезнуть в тени аллеи или бульвара.
Девятнадцатый век набирал силу. Петербург разрастался, приобретал иную осанку. Вздымались по ночам к небу пролёты мостов через Неву. В город вступили вокзалы.
Уже никого не удивляло, если женщина одна ждала кого-то у вокзальных часов. Вокзалы добавили новые штрихи романтическим встречам и расставаниям — гудок паровоза, стук колёс, огни уходящего поезда и опустевший перрон с одиноко стоящей фигурой. По улицам также легли новые маршруты — в Консерваторию, на Бестужевские курсы, в Дворянское собрание…
Жизнь каждого человека всё более замыкалась, была сложнее, но менее публична. И влюблённые могли угадать друг друга в самое непредсказуемое мгновение. Угадать, узнать нежданно, потому что в Петербурге всегда можно встретить влюблённого, идущего одиноко в предчувствии любви, в её ожидании. Достоевский назвал их мечтателями. Осенними тёмными вечерами их трудно различить на улицах. Но в белую ночь невольно подметишь светлую улыбку случайного прохожего, удивительно знакомый взгляд, обращённый в себя и еще к кому-то. И даже оглянёшься по сторонам в поисках того, о ком думал прошедший.
«Белые ночи» Достоевского, ставшие дневником любви, соединили в себе свет всех предшествующих и всех будущих свиданий белыми ночами петербургских влюблённых: «Вчера было наше третье свидание, наша третья белая ночь… Однако, как радость и счастие делают человека прекрасным! Как кипит сердце любовью! Кажется, хочешь излить всё своё сердце в другое сердце, хочешь, чтоб всё было весело, всё смеялось. И как заразительна эта радость!»
Зимой влюблённые ходили на каток в Таврический сад. В те времена водой заливали все дорожки, развешивали огоньки на деревьях. Это было очень хорошее место для свиданий.
А летом начинались музыкальные вечера в Павловске. Поезд подъезжал к платформе, в нескольких шагах от которой за стеклянными дверьми был концертный зал. Вход был бесплатный. Приезжало немало знатоков симфонической музыки. Но ещё больше тех, кто назначал там особые встречи.
Петербург конца XIX века всё больше отпечатывался в судьбах своих горожан. Как и во все времена, влюблённых тянуло на острова. Читая блоковские стихи того времени, место действия ни у кого не вызывает сомнений:
Мы встречались с тобой на закате,
Ты веслом рассекала залив.
Я любил твоё белое платье,
Утончённость мечты разлюбив.
Век закатывался. На смену ему вступал новый. Петербург дышал тревогой. И только влюблённых он по-прежнему уводил в сторону, точно сохранял их, точно любовники пользовались особым правом в этом странном, необыкновенном городе.
Кто из петербургских влюблённых не знает удивительную возможность в большом городе тайно «следовать позади», не выпуская из виду, замечая каждое любимое движение, поворот головы, плеча… Потом возвращаться той же улицей, внезапно опустевшей, осунувшейся.
К двадцатым годам нашего века по Петербургу уже столько прошло влюблённых, столько сердец вознеслось и упало, что можно было подвести итог. Мандельштам в эти годы писал:
«Места, в которых петербуржцы назначают друг другу свидания, не столь разнообразны. Они освящены давностью, морской зеленью неба и Невой. Их бы можно отметить на плане города крестиками посреди тяжелорунных садов и картонажных улиц. Может быть, они и меняются на протяжении истории, но перед концом, когда температура эпохи вскочила на тридцать семь и три, и жизнь понеслась по обманному вызову, как грохочущий ночью пожарный обоз по белому Невскому, они были наперечёт:
Во-первых, ампирный павильон в Инженерном саду, куда даже совестно было заглянуть постороннему человеку, чтобы не влипнуть в чужие дела и не быть вынужденным пропеть ни с того ни с сего итальянскую арию; во-вторых, фиванские сфинксы напротив здания Академии художеств; в-третьих — невзрачная арка в устье Галерной улицы, даже неспособная дать приют от дождя; в-четвертых — одна боковая дорожка в Летнем саду, положение которой я запамятовал, но которую без труда укажет всякий знающий человек. Вот и всё. Только сумасшедшие набивались на рандеву у Медного всадника или у Александровской колонны…»
На эти слова отзываются эхом из 1913 года ахматовские строки:
Сердце бьётся ровно, мерно,
Что мне долгие года!
Ведь под аркой на Галерной
Наши тени навсегда.
Петербург вступал в новую, зловещую эпоху. Он впадал в долгое оцепенение, увлекая за собой своих влюблённых. Они по-прежнему оставались его сообщниками, существуя вне времени, отмахиваясь от событий, но с городом. Он был свидетелем их любви, поверенным их тайных помыслов и надежд. Время не щадило Петербург, не щадило и влюблённых.
Есть удивительная и, может быть, страшная особенность времени в периоды напряжения истории, будь то война или революция. Время тогда точно сжимается, и человек успевает в короткий срок прожить, прочувствовать так, как будто прошла целая жизнь.
Влюблённые устремлялись друг к другу через все препятствия — голод, разрушения, перестрелки на улицах. И при этом их обступал Петербург. В памяти оставались окно, угол дома, собор, как это происходит с героем Набокова:
«Идя к ней по вечерам и возвращаясь за полночь, я узнавал среди каменной, морозной, сизой от звёзд ночи невозмутимые и неизменные вехи моего пути — всё те же огромные петербургские предметы, одинокие здания легендарных времён, украшавшие теперь пустыню, становившиеся к путнику вполоборота, как становится всё, что прекрасно: оно не видит вас, оно задумчиво и рассеянно, оно отсутствует.
Я говорил сам с собой — увещевая судьбу, звёзды, колонны безмолвного, огромного отсутствующего собора, — и когда во тьме начиналась перестрелка, я мельком, но не без приятности, думал о том, как подденет меня шальная пуля, как буду умирать, туманно сидя на снегу, в своём нарядном меховом пальто, в котелке набекрень, среди оброненных, едва зримых на снегу, белых книжечек стихов».
Заканчивались войны, но город, казалось, всё ещё оставался в осаде, и надолго. Куда подевались потайные лестницы и переходы в домах XVIII и XIX столетий? Они заперты, забиты досками или превращены в парадные. Парадные же поменялись с ними ролями. Страдальчески морщились кариатиды и путти, зажатые перегородками уплотняемых квартир. Впрочем, влюблённых это почти не коснулось — любовь всегда была бездомной. Только прежде любовники могли найти пристанище на день, на два, на час — теперь они оказались под открытым небом.
А улицы, набережные были всё те же. Как они кружили головы век назад, так и теперь они вели влюблённых всё теми же кругами, заманивали, скрывали.
… Молчали.
Всходя на мосты,
проходя под мостами,
во всех переулках,
на всех перекрёстках —
молчали.
Лишь две наши тени,
два ангела наших скитаний,
касались друг друга
всё дольше и все неслучайней.
Город любил своих влюблённых, может быть, всего более за то, что они интуитивно повторяли путь прошедших здесь прежде и тем укрепляли надежду на будущее. Они были самыми ранимыми и вместе с тем — самыми неуязвимыми для проявлений уродства наступившей эпохи. И город открыл им новые возможности.
Так, с появлением метро возникло трехминутное счастье остановиться, смотреть друг другу в глаза. Заметьте, что влюблённые как особый подарок принимают эти мгновения наедине в движущейся толпе горожан. Они приходят на старые кладбища Петербурга. Может быть потому, что любовь всегда думает о смерти. «Сильна как смерть любовь», — написано в «Песне песней».
Чем бесприютнее улицы города, чем беспардоннее взгляды продавщиц в кафе, тем уютнее на почтамте, на телеграфе, где можно незамеченными оставаться вдвоём. Но чаще всего дождь и снегопад загоняют влюблённых в подъезды, на лестницы старых домов. Там можно немного посидеть на широком подоконнике, согревая дыханием заледеневшие руки. Вот вечный сюжет, вошедший в стихотворение Глеба Семёнова.
Вам — лестница, нам — пять минут тепла.
Вам вверх взмывается, нам топчется на месте.
Вам хлопается дверью честь по чести,
Нам хлюпается носом мал-мала.
Вы хмуритесь, в прихожую вошед,
Мы балагурим в вихре снежной пыли.
Для вас постель — о, если б вы любили!
Для нас метель — любовнейший сюжет!
Нет, не завидуем — жалеем… Знали б вы,
Насколько дышится острей и откровенней!
Мир состоит из двух местоимений —
По ту и эту сторону любви.
И по-прежнему влюблённых и одиноких мечтателей тянет белыми ночами к Неве, где, словно в эротическом порыве, поднимаются крылья мостов.
