Михаил Волконский - Жанна де Ламотт
С Моховой, от церкви Симеона и Анны, они повернули на Фонтанку.
Орест шел, насвистывая, мелкими шажками, но так быстро, что Борянский едва поспевал за ним, несмотря на размах своей геркулесовой походки.
– Куда вы торопитесь так? – спросил он Ореста.
Тот покрутил головой и, остановившись, сказал:
– Как куда?.. к коньяку?.. и даже к вашему коньяку!
Он остановился, но не потому, что Борянский окликнул его, а потому, что они как раз были у крыльца барского дома, к которому подъехала великолепная карета, запряженная четверкой цугом с форейтором.
Ливрейный лакей отворил дверцу, и из кареты вышла высокая, стройная женщина, такая красавица, что вместе с Орестом остановился и Борянский, невольно заглядевшись на нее.
Она прошла из кареты в подъезд близко мимо них и, когда скрылась за затворившейся за нею дверью, Орест обернулся к Борянскому и с некоторым волнением проговорил:
– Знаете, кто такая?.. Я с этой женщиной, могу сказать, рос вместе!.. Эта красавица – воспитанница титулярного советника Беспалова, у которого я имею счастье состоять в сыновьях.
Борянский подошел к карете и спросил у кучера фамилию его госпожи.
Кучер в пышной ливрее, по всей очевидности вольнонаемный иностранец, ответил, не без труда выговаривая по-русски:
– Княгиня Мария, жена дука Иосифа дель Асидо, князя Сан-Мартино.
– Знай наших! – выпалил Орест и прищелкнул языком.
17. Старые знакомые
Александр Николаевич Николаев, или просто Саша Николаич, как его звали в обществе, был красивый, видный, богатый молодой человек; немудрено было, что несколько барышень на выданье были не прочь ответить торжественным согласием в том случае, если бы он сделал им предложение руки и сердца.
Сам Саша Николаич теперь, после того как снова стал богатым, не любил показываться в обществе, которое отвернулось от него, когда считало его разорившимся. Он бывал по преимуществу в небольшом кругу близких друзей своего приятеля Леки Дабича, относившегося к нему по-дружески и в минуты несчастья.
Среди знакомых ему девушек была им особенно покровительствуемая, а также его матерью, Наденька Заозерская, судьба которой тоже не была завидной.
Жила и воспитывалась она у тетки, старой фрейлины Пильц фон Пфаль, никуда не показывавшейся и сидевшей безвыходно и безвыездно в трех комнатах на нижнем этаже Зимнего дворца, где ей была отведена квартира. Если куда и выезжала Наденька, то исключительно благодаря матери Саши Николаича, бравшей ее иногда с собой.
Трудно было сказать, какое чувство питал к Наденьке Саша Николаич. Это не было совсем любовью, потому что, разговаривая с Наденькой, Саша Николаич был холоден и, когда видел ее, его сердце не билось сильнее. Это не была и дружба, потому что они никогда не вели друг с другом задушевных разговоров.
Но нельзя также было и сказать, что Саша Николаич был равнодушен к Наденьке, потому что ему было скучно, когда он долго не видел ее, и потому еще, что ему казалось, что он знал и понимал ее как никто другой.
Что же касается самой Наденьки, то она прямо, попросту, без всяких затей, с увлечением, по-девичьи, любила Сашу Николаича, и по-девичьи же скрывала ее, эту любовь, боясь даже себе самой признаться в ней и даже думать о ней в тиши ночи, чтобы даже эта тишина не подслушала ее мыслей.
Наденька даже не мечтала, как мечтают многие, если не все, в ее положении. Ей казалось, что для нее счастье немыслимо.
Несчастной или обиженной судьбой она себя считать не могла. У нее была прекрасная комната во дворце у фрейлины-тетки, в ее распоряжении была придворная карета, в которой она ездила, когда хотела, с придворным лакеем на козлах. Она была одета, обута, сыта.
А что за это она должна была просиживать долгие часы со старой сварливой теткой, так это Наденьке казалось ее святой обязанностью. По ее мнению, у каждого человека были свои обязанности, и вот на ее долю почему-то выпала обязанность возиться со старой теткой и терпеливо сносить ее капризы.
Тетка боялась сквозняков и потому, несмотря на жару, окна у них постоянно были заперты.
Наденька сидела у окна, выходившего на набережную Невы, и вязала гарусные напульсники. В стороне от окна, на диване, с подушкой за спиной и скамейкой в ногах сидела фрейлина и тоже вязала напульсники.
С тех пор как Наденька помнила себя, она с теткой вязала эти напульсники для бедных, но, кто были эти бедные, нуждались ли они на самом деле в этих напульсниках и доходили ли последние до них, Наденька никогда не знала.
Она привычными пальцами машинально перебирала спицы, а сама глядела в окно, на темную, быстро несущую свои, как бы отяжелевшие воды Неву. Медленно, медленно двигалась по реке баржа, да как чайка взмахивает крыльями, поднимались вдали весла удалявшегося ялика. Вдруг Наденька, вздрогнув, сунулась вперед всем корпусом к окну и, взглянув в него, застыла на некоторое время без движения.
По набережной мимо окна проезжала в это время кавалькада молодых людей, целое общество, веселое, смеющееся. Все были верхом – и мужчины, и дамы – и всех их Наденька узнала, но первого узнала среди них Сашу Николаича, который был в синем рейтфраке, в блестящих крагах, с надетым слегка набекрень цилиндром, ехал на тонконогой, гнедой лошади. Он ехал рядом со своей дамой, и ею (Наденька сразу же узнала ее) была черноглазая, бойкая, хорошенькая Лидочка, графиня Косунская.
Наденька проводила долгим взглядом проехавшую мимо кавалькаду и грустно опустила голову. Ей было жаль, зачем она не умеет ездить верхом, зачем тетка не пускает ее вот так участвовать в удовольствиях и прогулках, которые то и дело устраиваются, и зачем ей приходится всю жизнь проводить в комнатах? Ведь и она могла бы так же ехать рядом с Сашей Николаичем и так же смеяться и улыбаться тому, что говорит он, а что счастлива она была бы этим в тысячу раз больше всякой «Лидочки-графини», как в виде прозвища звали Косунскую, об этом знала уже только она одна…
Кавалькада промелькнула, как видение, вдруг явившееся и исчезнувшее, и снова все стало по-прежнему: Нева катила свои темные, тяжелые волны, медленно двигалась барка, и взмахивали весла на ялике. Тетка перебирала спицами, вязала напульсник, и Наденька тоже, и так изо дня в день…
Скучно!.. Хоть бы приехал кто! Но и приехать некому…
Как раз в эту минуту, словно в ответ на эти мысли Наденьки, вошел лакей и доложил:
– Княгиня Гуджавели, прикажете принять?
«Кто это? – стала вспоминать Наденька, – кажется, такой мы не знаем!»
– Княгиня Гуджавели? – переспросила его фрейлина. – Не помню! – Надин, мы ведь не помним такой? – обратилась она к племяннице.
– Я не знаю, тетя!.. – пожала та плечами.
– Извинитесь и скажите, что я не принимаю… – приказала Пильц фон Пфаль лакею.
Тот ушел, но почти тут же вернулся с подносом, на котором лежал листок бумаги, и подал его. На листке было написано по-французски:
«Зизя Атанианц, институтская подруга Лили Пильц, ныне княгиня Гуджавели, просит принять ее как старую подругу».
– Да это же – Зизя Атанианц! – воскликнула фрейлина, – просите скорей, просите, как же, помню ее.
Зизя Атанианц влетела стремительно и кинулась на шею своей подруге.
– Откуда ты?.. Где была?.. Как же так вдруг?..
Княгиня едва успевала рассказывать:
– Ах, дорогая, я жила за границей, в Лондоне, а потом в Крыму… там у нас земной рай, в Крыму. И вот соскучилась по столичной жизни… Я так отстала от всего…
– Я, моя милая, – сказала, в свою очередь, Пильц фон Пфаль, – тоже живу затворницей, как в монастыре, никуда не показываюсь, да и здоровье не позволяет.
– Ну все-таки я рада видеть тебя!..
– А я, я разве не рада?.. Ты надолго?
– Не знаю, как поживется…
– Ну отлично… Но твой приезд так меня взволновал…
И разговор двух старых подруг затянулся до бесконечности.
18. Те же и княгиня
Орест Беспалов пропал на три дня, и в доме Николаева не показывался, так что даже Анна Петровна, мать Саши Николаича, обеспокоилась и пришла к сыну расспросить, что могло такое случиться с «месье Орестом» и отчего его нет.
– Вероятно, хронически нездоров, маман! – ответил Саша Николаич. – Впрочем, если он не явится сегодня, то я пошлю узнать к его отцу!
– То-то же! Его ведь уже три дня нет!
– Неужели три дня?
– Вот что значит, милый мой, вести рассеянную жизнь, участвовать в кавалькадах и тому подобное!.. Вы потеряли счет времени!
– Да! В самом деле, – согласился Саша Николаич, – я эти дни что-то уж очень разгулялся! А что, вы давно видели Наденьку Заозерскую?
– Она вчера была у меня и сегодня хотела опять заехать. К ее тетке явилась приехавшая в Петербург товарка по институту… Какая-то восточная княгиня из Крыма, и Наденька теперь свободнее.
– Не пугайтесь, это – я! – послышался голос Ореста, и в растворенном окне показалась его фигура.
Хотя он и просил не пугаться, но его появление было так неожиданно, что Саша Николаич и Анна Петровна невольно вздрогнули.
