Аркадий Савеличев - Столыпин
Видно, хорошо писал, если сразу стал помощником столоначальника с обещанием вскоре в столоначальники перевести, по мере навыка.
Наверно, такого не бывало – чтоб на столоначальников сваливалось еще и придворное звание: камер-юнкера! Не успевай примерять мундиры!.. Кто-то слева нажимал, кто-то справа. Где-то домашний генерал-адъютант, а где-то и Нейдгардты, перебравшиеся из Одессы в Петербург и быстро из придворья попавшие «ко двору». Да и друзья, вроде всесильного теперь Лопухина, – разве не помогали?
В детстве были и французские, и немецкие, и швейцарские гувернеры – ведь каждое лето отдыхал в Швейцарии, – а разве с возрастом число их уменьшалось? Кто положил на него глаз, тот уж положил. Может, и не случайно Ольге Борисовне… милой и ничего не смыслившей в хозяйстве помещице, в приданое досталось поместье в той же Ковенской губернии? Ой не случайно!.. Все-таки канаты, тащившие его к земле, перетягивали тягу к салонному Петербургу.
Несколько незаметных лет… а когда их при таком любовном счастии было замечать?.. – и он опять от дедушки ушел и от бабушки ушел. То есть покатился дальше… ближе к полюбившемуся Нямунасу и прибрежному Колноберже. В уездные предводители дворянства!
Коль ковенская помещичья братия не могла жить без Столыпиных, так чего же лучше? Все равно, посидев по морозу в департаменте земледелия, он гнал лошадей на привольные берега Немана… Нямунаса, извините, литовские други, за оговорку. Откуда иначе было взяться дочери Марии ровно через год после свадьбы, месяц в месяц, тоже в октябре? Скачки на перекладных должны были закончиться; железная дорога до Ковно еще не доходила. Тряско. Холодно или жарко – все равно несподручно. Следовало подумать и о дальнейшем увеличении семейства. Не останавливаться же на единой-то дочери.
Он то брал отпуск месяца на четыре сразу, то и без отпускных камер-юнкер… и столоначальник, да! – славно бил баклуши на роскошных берегах Нямунаса!
Нямунаса, Нямунаса! Надо было уважать новых земляков. С ними если и вспоминался какой-то «стол», так непременно с шампанским. Погулять здесь любили – и на польский, и на литовский, и на русский лад…
Странно складывалась жизнь. Отец, как-никак генерал-адъютант, генерал свитский, тащил в придворную толпу, одноклассник Алешка Лопухин – в жандармы, университетские профессора, вроде Дмитрия Ивановича Менделеева, с получением кандидатского диплома прочили прекрасную кафедру, а свой домашний профессор… Ольга Борисовна, милая Оленька… видела его предводителем, непременно предводителем здешнего дворянства. Едва ли у нее был осмысленный расчет, хоть немалое собственное имение и находилось в Ковенской губернии, – просто душа ее исстрадавшаяся парила над его душой. Время недосягаемых кучевых облаков кончилось – воспарились плодоносные, низкие, плодородные облака. Материнские…
– Милый Петечка, – гуляя по берегу Немана, счастливо удивлялась она, – за что мне все это привалило?..
– Что – все, глупая?
– Глупая, глупая! А потому и счастливая.
– Да неуж?.. – смеялся довольный муженек.
– Неуж, неуж!.. Не смейся, разбойник. Украл меня, выкрал!..
– Оленька, да у кого же?.. – подхватывал на руки, чтоб она не свалилась под обрыв. – В Неман ли, в Нямунас ли, все равно здесь глубокий.
Она останавливалась в своем счастливом причитании, но находила продолжение:
– У Боженьки, у маменьки… да разве и меня-то саму не обокрал?
– Здрасте! Приехали, как говорится.
– Петенька, истинно так. Я ведь себя и не ощущаю отдельным божеским существом… какая-то частица не только твоей души, но и тела.
– Гм… Какая же часть, смею спросить?
– Опять смеешься, несносный! В Писании же сказано: из ребра Адамова Бог сотворил Еву. Из ребрышка твоего… махонького!..
– У такого-то дылды?..
Любовный спор, как уже бывало, заходил в тупик. Не оставалось ничего другого.
– Обними меня. Я хочу почувствовать, из какого ребрышка вышла…
Литовский Нямунас похмыкивал волной – как замаливающий молодецкие грехи дядька. Перед таким-то племянником! Поди, тот нагрешить еще не успел…
Берег отвечал любовной, поспешной возней…
В самом деле, когда, дядька, когда?
Студенческие артельные походы в какой-нибудь захудалый бордель – не в счет. Там всего лишь курсовая практика. Они ж были на естественном факультете – надо естество проверить? Надо, дядька многогрешный, отстань! да и так ли много погрешил в Белой Руси этот дядька? Не от скупости белорусы грошики-хорошики считают – от своей вековечной бедности. Мосток ли в верховьях около Узды хлипкой, сыромятной уздечкой какой-нибудь перекинуть на время. У Столбцов ли холмовых на деревянных столбцах настоящий мост навести. Лодку ли разгульную где-нибудь около Любчи покачать. У Гродно ли старую, крепостную Городею повеселить… На все оглянется Неман, очень неохотно становясь полунемецким Нямунасом. Когда-то шастали по его берегам чуждые рыцари, наследили. Кое-где и замки оставили, особенно около Ковно. Не всегда же на конях-тяжеловозах под броней тащились; бывало, и побыстрее, на ладьях. С остановками на одиночных хуторах. Как тут темный рыцарский волос не перемешать с местным ленком? Нейдгардты-то белобрысые – откуда явились?
Только что назначенный предводитель дворянства не имел права делить своих подопечных на тех и этих. Да и как их разделишь! Мешая мирным утехам предводителя, табанят веслами к берегу. А в ладье лях Юзеф Обидовский, литвин Ленар Капсукас да бывший штабс-капитан Матвей Воронцов. Все, по их словам, служили у генерала Столыпина, хоть, может, и в глаза его раньше не видывали; все любят его сына, хоть ты в подвале собственном запирайся!
– Э-э, нет, Петр Аркадьевич, мы не можем вояжировать мимо…
– Можливо ли зайздростиць пана-добродея?
– Общий поклон пане Ольге, нашей господыне. Шляпы, господа! Как на Невском!
Господа-соседи, господа-помещики, может, и в Петербурге-то никогда не бывали, да и в Вильно, который все больше вытеснял древний Каунас, названный российскими генералами понятнее: Ковно, – и ваше превосходительство тоже в Вильно едва ли добирались, а туда же: Невский! От здешней фанаберии, замешанной на польско-литовско-русском кваску, не соскучишься. Предводитель шановного дворянства перестал считать свои и Ольгины ребрышки. Она, как истая пани, смеялась:
– Пше прашем на наш бережок!
Раз в окрестностях Ковно, так публика избранная. Не у всех же поместья на берегах Нямунаса; некоторые таких чертей болотных по отдаленным болотам гоняют, что не в насмешку же вопрошают: «А скажи, пан предводитель, чи мы при польской, чи мы при литовской уладе?..»
Речь отменно столичная!
Ничего удивительного, даже в лучшие, грозные времена – во времена Гедиминовичей и Витовтов – Великое княжество Литовское языком-то пользовалось русским, а русский был единым и для Белой Руси, так что разбери-пойми, на каком языке сейчас изъясняется добрый литвин? Перед панной Ольгой, да еще в перекор соседу-поляку, хочется быть о-очень, очень изысканным!
Беда, конечно, если орловский штабс-капитан встревал по-своему:
– А что, господа-выпивохи? Разве нет у нас в шаляве чего такого поесть-попить?
Шалява – не то одесская, не то архангельская шаланда, по-северному шелонь. Крепкая лодка, однако. С хорошим рундуком на корме. С крепчайшими лавками, на которых и прислуге места хватает. Одна такая лодчонка сразу в несколько пар ног топотала. Кто шел целовать ручку у панны Ольги, кто тащил корзину с вином, кто хлопал по плечу предводителя, а кто по должности услужающего ковры на холме травянистом раскидывал. Всяк знал свое место. Здесь не было чиновничьих канцелярий; здесь важнейшие дела вот так, под солнышком, вершились.
– А что, Петр Аркадьевич, будут ли крепость выкупать?
– Ай, верно. Вы все знаете. Уж не скрывайте, шановный пан. Кто, кроме вас, разъяснит нам все это?
– Никто иной не разъяснит, истинно так.
Добрым соседям, которые были ближе к предводителю, по наивности казалось: стоит «разъяснить», как все сразу и наладится.
Крестьянских беспорядков в этом крае было меньше, нежели в какой-нибудь Саратовской или Костромской области. Но сие объяснялось проще простого: страх Божий! Страх перед паном. Еще и сотни лет не прошло, как литовские земли, вместе с польскими же, присоединились к Российской империи. А где, когда и во всей-то Европе с быдла драли шкуру так, как под польской рукой? Все эти так называемые польские конфедераты были отнюдь не против своего господина – господина русского, да что там – против самого царя; и если загоралась местная усадьба, так это было скорее исключением из правила, нежели самим правилом.
Но мог ли предводитель здешнего дворянства столь откровенно говорить?
– Как вы все скоры на вопросы! А кто на них ответит? Что у польского, что у русского крестьянина, да хоть и у литовца, – земли нет и не будет. А ведь добровольно мы не отдадим.
