Михаил Волконский - Гамлет XVIII века
Одно слово, вырвавшееся у Дениса Ивановича в порыве бешеного его гнева, заставило Корницкого действовать, не теряя времени, поспешно и решительно. Слово это было «душегубец». Случайно ли произнес его Денис Иванович или нарочно, – Корницкому разбирать было некогда. Слово вылетело и нужно было, значит, действовать.
Вернулся Зиновий Яковлевич поздно, когда давно уже стемнело, почти ночью. Дом был весь освещен. Его ждали. Лошади были сильно взмылены, но он не велел откладывать карету и оставил ее у крыльца, сказав, что она понадобится скоро опять. На козлах сидел его собственный кучер, вольнонаемный татарин.
Проходя через сени, Корницкий издал грозный окрик, зачем дом освещен и не спят.
– Тушить огни и ложиться! – приказал он. – И чтобы у меня никто пикнуть не смел!.. Яков, распорядись! Потом ко мне придешь...
Мало-помалу огромный дом Рядовичей погрузился во тьму и затих. Огни погасли всюду, и в кучерской, и в сторожке.
Корницкий, как был в своем кафтане и в орденах, сидел у себя и ждал. Дворецкий явился к нему с докладом, что приказание его исполнено. Зиновий Яковлевич близко, почти в упор подошел к Якову и сказал:
– Денис Иванович свихнулся разумом. Надо отвезти его немедленно в больницу. Я там был, договорился с доктором... Его возьмут на обследование, а затем созовут комиссию для признания его сумасшедшим.
– Та-а-к-с! – протянул Яков.
– Надо взять его немедленно и отвезти. Он наверху?
– Наверху.
– Лег?
– Кажется. Васька вещи вынес.
– Тем лучше. Но добром он, конечно, не поедет.
– Не поедет.
– Надо взять силой.
Яков, человек огромного роста и значительного дородства, в молодости отличался тем, что поднимал один карету за рессору. Теперь, несмотря на года, он дышал еще здоровьем и силой. Эту силу знала и боялась вся радовичская дворня.
– Силой, конечно, можно... – начал было он.
– Надо, надо! – перебил его Зиновий Яковлевич: – Он в своем безумии погубит всех. Ты слышал, что кричал он? И меня, и тебя погубит...
Яков, прищурясь, смотрел на Корницкого. Тот говорил, а сам дрожал.
– Само собой, – рассудил Яков, как бы не понимая никаких намеков и не замечая, что делалось с Зиновием Яковлевичем, – ведь если безумный, так может и дом сжечь или из пистолета выстрелить и погубить... Всяко бывает...
– Так надо взять, связать и отвезти в больницу... Надо пойти! – Зиновий Яковлевич оглянулся, поискал глазами, быстро подошел к окну, снял два шнурка от гардины, протянул один Якову, а другой оставил у себя. – Идем! – Но, сказав это, он остановился. – Не позвать ли еще Адриана? – предложил он.
Яков шевельнул плечами и оглядел высокую, сильную фигуру Корницкого с его холеными, но цепкими руками.
– Не надо. И без Адриана обойдемся.
Больше они ничего не сказали друг другу и отправились наверх. Зиновий Яковлевич шел впереди со свечой в руке. Они неслышно переступали по ступеням лестницы, крадучись и затаив дыхание.
Тридцать четыре года тому назад они так же вместе ночью поднимались по этой лестнице, и так же Корницкий шел впереди и держал свечу в руке. Это было также в мае.
«Тринадцатого числа, – вспомнил Яков Михеевич, – а сегодня одиннадцатое мая».
Он остановился и непроизвольным движением ухватился за перила.
Зиновий Яковлевич не столько услыхал его движение, сколько почувствовал, и обернулся. Яков увидел близко его освещенное свечой лицо и глаза, холодные и решительные.
Теперь они словно поменялись ощущениями. Дрожь, бессознательная или, может быть, именно происходящая вследствие того, что он, вспомнив старое, осознал и настоящее, появилась у Якова, а Корницкий, напротив, как только наступил решительный момент действия, стал несокрушимо бесстрастен и спокоен. Свеча не колебалась в его руке, светила ровно, не колеблясь, и глаза с расширенными зрачками смотрели холодно и решительно. Он двинул бровью на Якова и еще увереннее зашагал вперед. Тот, точно по инерции повинуясь ему, продолжал подниматься.
Наверху, в мезонине, кроме двух занимаемых Денисом Ивановичем комнат, была еще одна.
В ней тридцать четыре года назад умер ночью Иван Иванович Радович, муж Лидии Алексеевны, отец Дениса, приезжавший тогда с управляющим и лакеем Яковом в Москву по делам из имения. С тех пор комната эта стояла запертой, ключ от нее хранился у самой Лидии Алексеевны, и туда никто не входил. Так думали, по крайней мере, в доме.
Из-за этой комнаты и мезонина не любили, и даже ходили слухи, что там неладно бывает по ночам слышатся стоны и стуки. Кто-то хотел подсмотреть в страшную, запертую комнату, но тут же потерял память и не мог рассказать, что увидел там.
У Дениса Ивановича в мезонине был посредине кабинет с дверью на балконную вышку, налево – его спальня, а направо находилась запертая комната, где умер его отец...
Корницкий, а за ним Яков, поднявшись по лестнице, вошли в кабинет. Дверь направо была отворена, и из нее виднелся свет...
– Кто там? – послышался оттуда голос...
Корницкий и дворецкий, не ответив, подошли к двери, и тут только, заглянув в дверь, Яков сообразил, что они стоят не на пороге спальни Дениса Ивановича, которая должна быть налево, а на пороге той «запертой» комнаты, которая направо. Все в этой комнате было совершенно так, как тридцать четыре года тому назад: так же теплилась лампадка у образа, так же стояла мебель и постель, и так же на этой постели лежал барин с коротко остриженными под парик черными волосами. Только тогда он лежал и они подошли к нему, а теперь он поднялся, сел, оперся на руку и смотрел на них во все глаза.
Возле Якова с грохотом упал подсвечник, вывалившийся из рук Зиновия Яковлевича. Яков слышал этот грохот, видел, как Корницкий со всех ног бросился назад, охваченный ужасом перед видением, но оно не исчезло, комната оставалась той же и «барин» сидел на постели, опираясь на руку, и смотрел...
– Чур меня, чур меня, сгинь, пропади! – отмахиваясь рукой, в которой держал гардинный шнур, заговорил Яков.
Барин спустил ноги с постели, нашел ими туфли и приблизился.
– Ты убил, ты убил? Говори, ты убил вместе с ним? – услыхал Яков, узнавая голос Дениса Ивановича, до полного правдоподобия без парика похожего на отца.
Он носил другой парик, чем отец, и это меняло его лицо. Без парика же никто его не видел, кроме Васьки.
– Не я, – чуть слышно прошептал Яков, – все он сделал... Я из-под неволи...
– Довольно, теперь я знаю все!.. Беги, беги в монастырь, кайся, замаливай грех! – воскликнул Денис Иванович, схватив руку Якова и стискивая ее.
ГЛАВА X
Анна с Валерией ходили, обняв друг друга, по дорожке сада, возле лужайки, на свежей молодой траве которой они играли вчера в серсо с Денисом Ивановичем. Валерия смотрела мечтательно вверх, потому что она так привыкла устремлять взор в небо, что могла это делать даже днем, не мигая. Анна шла, печально опустив голову, и смотрела себе под ноги.
– Я понимаю так, – сказала Валерия, – уж если полюбить, то так, чтобы никто не знал этого, и навсегда...
– Нет, а, по-моему, напротив, – возразила Анна, – я хотела бы всем рассказать, чтобы все знали, если бы это только не было стыдно...
Валерия помотала головой, как опытный начетчик старовер, которого хотят научить чему-то новому по знакомым ему старым книгам.
– Тут дело не в том, что стыдно, – заметила она, – а нельзя метать бисер. Каждый любит по-своему, и другим не понять; значит, нечего и говорить им. Все равно не поймут.
– Ну, а он, – спросила Анна, – тот, которого любишь?
– Он должен знать об этом менее, чем кто-нибудь.
– Но тогда как же?
– А так, не должен. Пусть сам полюбит... Или нет. Этого не может быть...
– Отчего?
– Потому что тогда слишком большое счастье. Его не может быть на земле. Только в небе. Там, когда души встретятся, там все будет известно.
– Браки совершаются на небесах, – сказала Анна.
– Да, но не так, как это думают, то есть мы здесь, на земле, а на небесах браки... Нет, это тогда, когда мы перейдем туда...
– Как же, если, например, кто дожил до старости? Ну, вот, хоть твоя тетка. Ей уже поздно, я думаю, даже на небесах думать о браке...
– Ах, милая, на небесах нет ни старых, ни молодых; там вечность.
– А для меня, Валерия, вечность – что-то такое далекое! Когда она еще будет?! А пусть лучше хоть несколько годков, но на земле, пока мы молоды.
– Анна, я думаю, грешно даже говорить так.
– Почему же грешно? Венчают же в церкви...
– Но так редко с тем, кто любим. На земле это исключительное счастье. Нет, когда очень любишь, то этого не бывает, потому что это нездешнее и не может быть здесь...
– Неужели не может?
– А ты как думаешь? Ну, вот ты любишь...
– Люблю.
– Но ведь не здешнею, не человеческою любовью, ты любишь совсем идеально.
– Отчего же? Я люблю и здешней, как ты говоришь, любовью.
– Но постой, ведь такого человека нельзя... к нему нельзя относиться обыкновенно. Он не такой, как другие.
