Павел Северный - Ледяной смех
— Добрый вечер, княжна.
— Что с вами, поручик? Уже не вечер, а глухая ночь. Откуда вы появились?
— Из штурвальной рубки, беседовал с дежурным помощником капитана.
— О чем он рассказывал?
— О жизни в Омске. А вы где были?
— Мы с Настей слушали песенки Вертинского.
— Кто пел?
— Симпатичный каппелевец.
— Прапорщик?
— Да.
— Так это Коля Валертинский. Слышавшие Вертинского находят, что он неплохо подражает ему.
— Я слышала Вертинского, ему нельзя подражать. Вертинский уникальное явление. Ему помогают петь руки. Но хватит о Вертинском. Представьте, очутилась в третьем классе, ибо искала по всему пароходу…
— Кого, княжна?
— Вас, Муравьев. Мне хотелось побыть с вами.
— Польщен.
— Напрасно сказали это слово. Мне действительно хотелось поговорить с вами, услышать живые незатасканные слова. Муравьев, неужели вы не чуткий? Будем здесь стоять у всех на виду, чтобы на нас пялили глаза и гадали, о чем мы разговариваем? А поутру бабы будут представлять, как вы меня… Идемте на палубу.
Поднявшись по лестнице на палубу, Певцова и Муравьев остановились на корме. Княжна спросила:
— На все мои попытки познакомиться с вами в Екатеринбурге вы не хотели этого знакомства. Почему?
— Не знал о вашем желании.
— Вам не нравилось мое окружение?
— Я его не знаю и не могу судить.
— Лжете, Муравьев. Вы слишком самоуверенны. Сужу по тому, как держите себя в обществе.
— Я не умею, княжна, держать себя в обществе.
— Муравьев, не кокетничайте. А лучше признайтесь, что вам не нравится, что я всегда в табуне мужиков?
— Мне безразлично.
— И я безразлична?
— Не думал об этом.
— Подумайте. Прошу. Мне хочется, чтобы обо мне думал только один человек.
— Надеетесь, что поверю сказанному?
— Надеюсь, Муравьев. У меня есть душа. А у нее естественное желание мужской ответной теплоты.
— Но ее у вас избыток.
— У меня избыток жадных мужских глаз. Даже вы при знакомстве со мной в Тобольске…
— Вам показалось, княжна.
— Сказали правду? Перекреститесь.
— Извольте.
— Вот я и счастлива. Мне ведь надо счастья всего чуть-чуть.
Из пароходной трубы сыпались искры и, соприкасаясь с водой, гасли.
— Муравьев, дайте слово бывать у меня в Омске.
— Я не уверен, что задержусь в нем.
— Поймите, что нужны мне хотя бы потому, что от вас можно услышать слова, способные заставить любить людей. Хотя они этого не заслуживают, ибо отличаются от животных только тем, что бродят на двух ногах.
Певцова неожиданно зажала в ладонях голову Муравьева и поцеловала его в губы.
— Зачем, княжна?
— Чтобы, злясь на поцелуй, все же помнили обо мне. Теперь пойдемте в салон. Там Настя. Вы должны ей показаться. Поддержите меня, Муравьев! Кружится голова!
Муравьев обнял княжну, она рассмеялась.
— Пошутила! Голова не кружилась! Просто проверила, умеете ли обнимать женщину. Пойдемте.
У открытой двери в ярко освещенный салон они остановились.
Настенька Кокшарова, аккомпанируя себе на рояле, читала стихи Муравьева.
Рубили старый сад, и падали со стоном
Стволы вишневые и сыпались цветы.
Стучали топоры, и эхо гулким звоном
Будило по утрам уснувшие кусты.
Уснул наш уголок, печален и безлюден,
Пустели старые знакомые места.
Ушли от нас Лаврецкий, Райский, Рудин,
И эти девушки «Дворянского гнезда»…
Над Иртышом плыла темнота теплой, безветренной ночи.
Над сибирской рекой россыпь летних звезд и искры в дыму из трубы парохода, бегущего в Омск…
Глава пятая
На обрывистом берегу Иртыша березовая роща с трех сторон обступала приземистый двухэтажный каменный дом, принадлежавший мукомолу и пароходчику Родиону Федосеичу Кошечкину.
Дом в городе почитался старинным. По преданию был сложен в тысяча семьсот восемнадцатом году, то есть через два года после основания города по указу Петра Первого. Кладку дома вели под приглядом флотского капитана Егора Кошечкина, присланного царем в сибирскую сторону. В молодые годы Егор Кошечкин вместе с царем побывал в Голландии и стал мастером кораблестроения. Отсылая Егора Кошечкина в сибирский край, царь напутствовал его строго и кратко, хотя с лукавой улыбкой при суровом взгляде.
В роду Кошечкиных царские слова напутствия, вышитые на шелку, висят в парадном зале второго этажа в золоченой раме и гласят следующее: «Поучай Иртыш пребывать по трудолюбию всем Российским рекам под стать».
Егор Кошечкин, выполняя наказ царя, со всеми горожанами обживал реку не без напастей, детей своих научил шагать по ее берегам поступью без страха, но все же для покоя осеняя себя крестным знамением.
Нынешний хозяин дома, потомок рода Кошечкиных, Родион был, по свидетельству омичей, обликом, точно срисованным со своего родителя Федоса, и только, пожалуй, бородой был чуть-чуть богаче отца, и отливали волосы в ней в половине седьмого десятка старинным серебром.
Родион Кошечкин богат. Владел в городе доходными домами. По сибирским городам стояли его паровые и водяные мельницы. Держал в своих руках вожжи торговли сибирским хлебом, а воды Иртыша во всех направлениях вспенивали колеса его буксирных пароходов, чаливших за собой баржи с ценными грузами.
В городе Родион личность уважаемая, от политики он старался быть в стороне, ссылаясь на занятость торговыми делами.
Революция и гражданская война кровно задели Кошечкина. После Октября семнадцатого года пароходы и мельницы были конфискованы Советской властью. После чешского мятежа и освобождения Сибири от большевиков мельницы и часть пароходов опять были в его руках, а пароходы, взятые войсками Колчака, были военизированы и хранили власть сибирского правительства на Иртыше.
Не изменяя своей привычки, Кошечкин и при колчаковской власти был в стороне от политики, хотя щедро жертвовал деньги на нужды правительства, понимая, что власть Колчака охраняла его от полного лишения своего достояния.
У отца Родион единственный сын. Женат он был на дочери купца-рыбника, народившей ему пятерых дочерей и сына. Детям Родион дал хорошее образование. Трех дочерей повыдавал замуж в сибирские города Новониколаевск, Красноярск и Иркутск, а две младшие были пока дома. Сын Никанор помогал отцу во всех нужных делах.
По наказу мужа жена Клавдия Степановна, женщина воскового характера и богомольная, в оба глаза глядела, чтобы возле младших дочерей на правах женихов не крутились в доме офицеры, ибо к ним Родион уважения не испытывал.
Жизнь в доме Кошечкиных шла хлебосольно, мирно и пристойно. Но совсем недавно в доме появились новые люди — семья адмирала Кокшарова, прибывшая в Омск на «Товарпаре». Все произошло случайно и, не окажись этой случайности, кто знает, как бы устроилась жизнь адмирала в Омске, до отказа переполненном беженцами.
В момент прибытия «Товарпара» в Омск Никанор Кошечкин оказался на пристани. Среди пассажиров он увидел адмирала Кокшарова. Отбывая воинскую повинность, Никанор служил на Балтийском флоте на миноносце под командой капитана первого ранга Кокшарова.
Произошла трогательная встреча, и адмирал с дочерью и мичманом Суриковым оказался в гостеприимной семье.
Сведя знакомство с Родионом Федосеевичем, Кокшаров быстро с ним сдружился и от него постепенно узнавал о становлении в Сибири власти адмирала Колчака.
Родион Кошечкин рассказчиком был хорошим. В его памяти хранились мелочи всего происшедшего в Омске после революции семнадцатого года.
Кошкаров узнал подробности переезда в Омск Уфимской директории во главе с Авксентьевым, о назначении адмирала Колчака военным и морским министром директории. Через две недели пребывания ее в Омске заправилы директории были арестованы, а горожане удостоились прочтения правительственных афиш, расклеенных по городу, о том, что всю полноту власти после директории на территории Сибири принял на себя адмирал Александр Колчак.
В доме Кошечкиных Кокшаров ежедневно знал все городские новости, имел возможность наблюдать хаотично-безалаберную жизнь Омска.
Улицы города кишели офицерами в разных чинах, солдатами чешского легиона, чинами французской, английской, американской и японской миссий.
Город, население которого до революции не доходило ста тысяч, теперь был настолько переполнен, что численность его уже превышала полумиллиона.
Казалось, Омск, расположенный на судоходной реке, узел Великого сибирского железнодорожного пути, край благополучный по сытости, должен был, став столицей колчаковской Сибири, располагать к желанию отыскать оседлый покой. Но этого не было. Бросалась в глаза резкая неприязнь старожилов к пришельцам, а среди беженцев недоброжелательность их состоятельной части к тем, кто был крайне стеснен в средствах. Все вновь жили во власти подозрительности. Мало кто искренне верил, что на фронтах произойдет перелом и войска Колчака обретут вновь способность наступать, отвоевывая от большевиков отданные им города.
