Вера Морозова - Женщины революции
Лбов молчал. Казалось, он хотел послушать, что скажут друзья. Клавдия посмотрела на него. Лбов, потупившись, обхватил руками горячую кружку.
— В комитете мне сказали так: дело для «лесных братьев» рискованное. Пускай решают сами.
— Помозговать следует… — Лбов пил большими глотками горячий чай, похрустывая сушками.
— А чего тут думать? Надо идти! Не можем мы, как лешие, в глухомани сидеть, — горячо бросил Ваня Питерский. — Надо, а вернее, обязаны…
Тикали карманные часы, лежавшие на столе. Над кружками поднимался пар. Плыли клубы махорочного дыма.
— А в общем, вперёд — моё любимое правило. Вперёд, как учил Суворов, — могучим басом пророкотал Лбов и вновь стукнул тяжёлым кулаком по столу. — Давай, красавица, выкладывай. «Лесные братья» не оставят товарищей в беде. Пойдём на штурм пермской бастилии!..
— Спасибо, товарищи! Я так и думала. Только тебе, Александр Михайлович, лучше в лесу остаться, — осторожно заметила Клавдия.
— Конечно, Александра не возьмём, — подтвердил Стольников. — Его каждый встречный узнает. Зачем судьбу испытывать?
— Живём вместе и умрём вместе. Лбов не двух лет по третьему. Выкладывай, Клавдичка. — И он обнял Стольникова.
Клавдия разложила на столе план тюрьмы и Вознесенской улицы. Жирным крестом пометила караульное помещение, обвела кружочком башню.
— Побег назначен на вторник. Всего два дня. — У Сибирского тракта буду ждать вас в семь вечера. Передам бомбы. А уж остальное на месте. Только порядок и дисциплина, товарищи. — Девушка помолчала и добавила: — Ну, давайте письма, а то дома будут волноваться.
Третье окно от угла
Розвальни остановились. Клавдия, закутанная в белый пуховый платок, вскочила в сани. Лошади рванули и понеслись. Снег больно ударил в лицо. Девушка сжимала в руках кошёлку с бомбами. Лбов нахлёстывал лошадей..
Мелькали верстовые столбы Сибирского тракта. Позади осталась застава с двуглавым орлом. Проскочили деревянный мост и оказались на Разгуляе. Лбов, чуть привстав, лихо размахивал кнутом и покрикивал на низкорослых крестьянских лошадей.
У низины, после Разгуляя, лошади замедлили бег. Девушка оставила кошёлку с опасным грузом, выпрыгнула из розвальней и показала Лбову на глухой заснеженный проулок.
— Лошадей привяжи там. Сами к тюрьме. Рассыпаться в садике напротив караулки и ждать меня. Да, телефон не забудьте обрезать. — Она махнула рукой и тотчас исчезла в воротах проходного двора.
Поодиночке, спрятав оружие под овчинные полушубки, скрывались в темноте «лесные братья».
Проходными дворами Клавдия вышла на Вознесенскую улицу. Впереди тускло горели огни — тюремные огни. На углу Вознесенской и Анастасьевского садика возвышайся деревянный дом чиновника Черногорова.
Клавдия поднялась по лестнице, тихонько постучалась.
За дверью послышались торопливые шаги. Худощавая девушка с приветливым лицом крепко обняла Клавдию.
— А я уж беспокоилась, — сказала Антонина, — думала, не случилось ли недоброе. — И прошептала: — Ой, боюсь за тебя…
Клавдия, отстранившись, торопливо проскользнула в комнату. Под лампой с низким абажуром на столе стоял нехитрый ужин со стаканом горячего чая. Комната угловая, и широкое венецианское окно выходило на Вознесенскую улицу. Окно это приходилось напротив башни губернской тюрьмы.
В квартире Соколовых, которую они снимали в доме чиновника Черногорова, Клавдия появилась не случайно. Отсюда она установила связь с заключёнными, придумав систему трёх абажуров — жёлтого, красного и зелёного. Зелёный абажур служил сигналом побега. И вот долгожданный час настал. Клавдия едва сдерживала волнение.
— Клавдичка, я ужин собрала. Садись, садись, — хлопотала Тоня.
— Спасибо. Времени нет.
— Чаю, хоть чаю выпей…
Настенные часы пробили половину восьмого. Девушка погасила лампу. И сразу же в чернеющей темноте замерцало оконце башни. Клавдия порывисто сняла абажур с лампы. Тоня, вопросительно взглянув, подала ей другой — зелёный. Клавдия кивнула: да, сегодня, как условлено, зелёный… И она широко отдёрнула тюлевую занавеску. Прижалась лицом к холодному стеклу. Темь, непроглядная темь. И там, вдалеке, едва приметное оконце тюремной камеры.
Лампа стояла на подоконнике, освещая Клавдию снизу широкой зеленоватой полосою — её напряжённое лицо, её плотно сжатые губы.
Тоня, крепко обняв подругу, смотрела в зимнюю темь: там, в одной из одиночек башни, сидел её жених… Но вот в камере заколебался свет, призрачный, неживой, моргнул и погас: сигнал принят.
Клавдия перевела дыхание.
— Спасибо, Тонечка. Прощай!..
— Помни, я одна дома… — быстро проговорила Антонина. — Может, понадоблюсь… Жду тебя…
— Спасибо. Дверь пока не закрывай. Мало ли что может произойти! — Клавдия поцеловала подругу и выбежала из комнаты.
Над городом висела густая вечерняя мгла. Кругом тихо, безлюдно. Впереди мрачно чернела тюрьма. Клавдия свернула с тропинки Анастасьевского сада в узкий проход между сугробами, раздвинула ветви, увидела Ваню Питерского. В руках у него верёвочная лестница.
За кустами и сугробами залегли вооружённые «лесные братья». Клавдия достала из кармана шубейки браунинг, всмотрелась в одинокую фигуру: часовой прохаживался у тюремной стены.
Послышалась отрывистая команда — началась смена караула. У тюремной стены, у будки, освещённой блеклым фонарём, занял свой пост Ян Суханек.
Ожиданием жили в этот вечер не только «лесные братья» и Клавдия Кирсанова. Ожиданием жили и узники башни.
Беспокойство началось с того дня, когда через волчок в шестую одиночку на каменный пол упала записка. Трофимов, громыхнув кандалами, поднял её и молча кивнул Глухих. Тот, подтянув кандальный ремень, чтобы меньше слышался звон, двинулся к двери и заглянул в волчок. Тускло мерцала лампа в узком тюремном коридоре. Потом повернулся спиной, и закрыл волчок затылком.
Трофимов раскрыл записку. Почерк, похожий на вязанье, — женский почерк. Он придвинулся к керосиновой лампе, висевшей над столом. Откашлялся.
«Дорогие товарищи! Сердцем всегда с вами. Любим и гордимся. Примерно через неделю будем встречать в Анастасьевском садике. Сигналом послужит зелёный свет в третьем окне от угла в доме чиновника Черногорова на Вознесенской. Ждите после семи. Готовим лестницу и железные крюки. Действуйте решительно и помните побег Баумана. До встречи, друзья, на воле! Наташа».
— Наташа! — повторил Трофимов. — Это кличка Клавдии Кирсановой. Значит, она готовит побег…
С этого дня зародилась надежда. С этого дня и началось ожидание. Вскоре в волчок упал план башни и путь побега. Нужно спуститься вниз по железной лестнице. Напротив входная дверь, которая и приведёт к тюремной стене…
День побега приближался. Трофимов с блестящими глазами был хмельным от счастья. Говорил он мало, только удивлённо встряхивал крупной головой и пожимал плечами. Даже Меньшиков, осторожный и самый старший среди них, всё чаще мечтал о доме. Воля, жизнь, друзья!
Одно лишь их беспокоило и мучило: как уйти без товарищей?
Здесь, в башне, в каждой камере замурован друг. Уйти и не помочь товарищам — невозможно! И Трофимов разработал свой встречный план.
Меньшиков и Глухих одобрили его.
Февральским днём в камеру принесли заснеженный туесок. Трофимов сразу начал его прощупывать. Глухих по обыкновению закрыл волчок затылком.
— Ура! — Трофимов вынул из берестяной коры две гибкие стальные пилки. Вскинул их на ладони и с чувством добавил: — Великое дело — рабочая солидарность!
— Запомним день десятого февраля, — в волнении сказал Меньшиков.
Глухих от радостного возбуждения заплакал. Трофимов молча положил руку на плечо друга. Потом подошёл к Меньшикову, сел на табурет, прикованный цепью к стене, и начал распиливать его кандалы. Глухих стоял у волчка. День выдался удачный. В тюрьме дежурил дядька Буркин, старый и добродушный надзиратель. Он попусту не придирался к узникам, и при нём дышалось легче.
Тихо повизгивала пилка, гибкая и мелкозубчатая. Она быстро согревалась, оставляя едва видимый след на кандалах. Взмах, ещё взмах, и с худых синеватых рук Меньшикова упали кандальные цепи, звякнув о каменный пол. Тот почувствовал непривычную лёгкость и стал растирать разбухший красный рубец. Глаза его озорно сверкнули.
Глухих знаком подозвал Трофимова к волчку. Нетерпеливо выхватил у него стальную пилку, присел у табурета на пол и начал распиливать ножные кандалы.
Башенные часы отбили шестой удар, арестованные закончили работу.
Густые сумерки вползали через решётчатое оконце. Темнело. Арестанты поспешно улеглись на нары, ожидая, когда дежурный из уголовных зажжёт керосиновую лампу. Натянули серые одеяла, изъеденные молью, под самый подбородок, испытывая непривычную лёгкость.
