Джоан Харрис - Блаженные шуты
— Разве нет?
Из-под маски Доктора Чумы последовало предостерегающее шипение:
— Умоляю, девушка, тише!
Снова этот знакомый голос, четкий, ясный выговор человека, знающего многие языки. Он снова повернулся ко мне, и я увидала его глаза, старые, печальные, как у обезьяны в клетке.
— Они ищут виновного, — резким шепотом бросил он. — Беги отсюда немедля. Даже на ночь не смей оставаться.
Конечно же, он был прав. Актеры, путники и цыгане отлично подходят на роль козлов отпущения во время всякой беды — неурожая, голода, дурной погоды или чумы. Я поняла это еще в четырнадцать лет во Фландрии; в Париже — тремя годами позже. Это знал и Леборнь, — и слишком поздно узнал об этом Рико. Время от времени в наших скитаниях по Франции нас преследовала чума, но к тому времени болезнь пошла на спад. За последнюю эпидемию она изжила себя полностью, немногие гибли от нее, лишь старики да калеки, но в Эпинале это стало последней каплей, переполнившей чашу невзгод. Недойные коровы и козы, загубленный урожай, гниющие плоды, бешеные собаки, невиданная жара, — и вот: чума. Кто-то должен был за это поплатиться. Без толку объяснять, насколько это нелепо. Что чуме требуется больше недели, чтоб развиться в полную силу, а мы не пробыли в городке и часа. Что через воду она не передается, даже если б мы сунулись в их колодцы.
Но я поняла, что к голосу разума никто здесь прислушиваться не станет. Колдовство было для них виной всем бедам. Колдовство и отравительство. Этому научило их Священное Писание. Чему же еще, как не ему, верить.
Вернувшись к своему фургону, я обнаружила, что исчез Леборнь. Исчезли также и Буффон с Эрминой, прихватив с собой все, что сумели, из своего барахла. Я не винила их в бегстве — совет Доктора был вполне справедлив, — но сама я не могла оставить Лемерля на милость толпе. Назовите это чувством долга или глупостью и безрассудством, только я оставила фургон посреди улицы, подвела жеребца к фонтану и пошла вслед за толпой в здание суда.
Там уже было полно народу. Люди толпились в дверях, заполнили лестницы, карабкаясь друг на дружку, чтоб увидеть и услышать, что происходит. Городской пристав стоял на возвышении и пытался перекричать толпу. По обе стороны от него выстроились вооруженные солдаты, среди них стоял бледный, но не утративший самообладания Лемерль.
Я с радостью отметила, что он все-таки на ногах. Все лицо было в кровоподтеках, руки связаны, но, видно, местные власти вовремя вмешались, не довели до греха. Это был добрый знак; значит, какой-то порядок существует и кое-кто здесь способен прислушиваться к здравому голосу. По крайней мере, я на это надеялась.
— Люди добрые! — Пристав воздел свой жезл, призывая к тишине. — Ради Бога, дайте хоть слово сказать!
Пристав был маленький, толстенький, с роскошными усищами и тоскливым взглядом. По виду — ни дать ни взять виноградарь или торговец зерном, каких я видала множество в то лето; даже от самых дверей огромного зала суда, наводненного народом, даже сквозь лес вздымаемых вверх кулаков было видно, что маленький пристав дрожит, как осиновый лист.
Шум несколько поубавился, но не прекратился вовсе. Раздались даже отдельные громкие выкрики:
— На виселицу отравителя! На виселицу колдуна!
Пристав нервно потер ладошки.
— Спокойствие, добрые жители Эпиналя! — прокричал он. — Ни я, ни вы не имеем права допрашивать этого человека!
— Допрашивать! — рявкнул кто-то хрипло из глубины зала. — Это еще зачем? Веревку ему, да сук покрепче, только и всего.
Зал одобрительно загудел. Пристав замахал руками, призывая к спокойствию:
— Нельзя ни с того ни с сего вешать человека. Мы даже не знаем, виновен ли он. Только судья может…
Хриплый голос снова оборвал его:
— А как же предзнаменования?
— Вот именно, были предзнаменования!
— Как насчет чумы?
Снова пристав призвал зал успокоиться.
— Я не вправе принимать решение! — Голос его дрожал, как и его руки. — Только судья Реми может!
По-видимому, упоминание имени судьи Реми возымело тот эффект, которого сперва не смог добиться пристав, шум сменился сердитым ропотом. Вокруг меня одни осеняли себя крестом. Другие растопыривали два пальца. Я подняла глаза и поймала взгляд Лемерля — я почти на полголовы была выше большинства в зале — и увидела, что он улыбается. Мне была знакома эта улыбка; видала ее не раз, даже не упомню сколько. Это был взгляд игрока, ставящего на последний грош, комедианта, готового исполнить коронную роль, роль всей своей жизни.
— Судья Реми? — Голос Лемерля легко прокатился по всему залу. — Я наслышан о нем. Человек он, по всему видно, достойный.
— Извел две тысячи ведьм в девяти кантонах! — отозвался хриплый голос в конце зала, головы повернулись назад.
Лемерль и бровью не повел:
— Тогда жаль, что его сегодня здесь нет.
— Погоди, скоро приедет!
— Чем скорей, тем лучше.
Горожане слушали, невольно охваченные любопытством. Теперь, завладев их вниманием, Лемерль обрел силу, с которой те уже не могли не считаться.
— Опасные нынче времена, — сказал он. — Ваша подозрительность вполне понятна. Где сейчас судья Реми?
— Будто ты не знаешь! — пробубнил тот же голос, но уже без прежнего пыла, и некоторые на него громко зашикали:
— Заткнись! Послушаем, что он скажет!
— Небось уши не отсохнут!
Пристав пояснил, что судья в отъезде по делу, но должен вернуться со дня на день. Но смутьян что-то выкрикнул снова, головы гневно обернулись на крик, правда, никто толком не разобрал, что именно тот кричал.
Лемерль улыбнулся.
— Добрый народ Эпиналя! — произнес он, не повышая голоса. — Я с дорогой душой отвечу на все ваши обвинения. Я даже, пожалуй, прощу вам грубое со мной обхождение, — он указал на изуродованное кровоподтеками лицо, — ведь разве не призывал нас Господь подставлять другую щеку?
— И дьявол, если захочет, прикинется благочестивым! — снова взорвался смутьян, уже приблизившись к возвышению, но все еще неразличимый в нагромождении лиц. — Я погляжу, не лопнет ли твой язык от сладких речей!
— Гляди себе на здоровье! — мгновенно парировал Лемерль, и голоса, которые только что сливались в обвинительный хор, теперь зазвучали в его поддержку. — Пусть я человек недостойный, но давайте же вспомним, чьей воле служит здешний суд. Не судье Реми, но тому, кто наш высший судия. И прежде чем приступить, давайте же вознесем молитвы Ему, чтоб спасал и сохранял нас в эти тяжкие времена.
И с этими словами Лемерль вытянул из-за пазухи и воздел вверх в связанных руках свой серебряный крест.
Я втайне улыбнулась. Им невозможно было не восхищаться. Послушно опустились головы, бледные губы зашевелились, произнося Paternoster[26]. Прилив повернул в нужную Лемерлю сторону, и когда снова прозвучал всем уже знакомый хриплый голос, его заглушил шквал негодующих выкриков, но и опять установить, кто именно кричал, не удалось. В глубине зала начались потасовки, каждая сторона обвиняла другую в подстрекательстве. Пристав беспомощно грозил кулаком, и теперь уже Лемерлю пришлось призвать всех к порядку.
— Требую уважения к здешнему суду! — резко сказал он. — Не проделки ли это Лукавого, сеющего раздор, побуждая честных людей тузить друг дружку, выставляя на посмешище праведный суд? — Зачинщики сконфуженно отступили, стало тихо. — Разве не то же самое происходило всего насколько минут назад на рыночной площади? Неужто вы уподобились лютым зверям?
Наступила мертвая тишина, даже смутьян не осмелился ее нарушить.
— Лукавый засел в каждом из вас, — произнес Лемерль, понизив голос до театрального шепота. — Я вижу его. Ты! — он указал пальцем на здоровяка со злобной красной рожей. — В тебя он вселил Похоть. Я вижу ее, она, свернувшись клубком, притаилась в глазах твоих. И ты, — обратился он к востроносой женщине, стоявшей перед ним, к той, что истошней всех клеймила его, пока он не склонил толпу на свою сторону. — Я вижу в тебе алчность и недовольство. И в тебе, и в тебе, — Лемерль припечатывал теперь уже в полный голос, указывая пальцем на всех подряд. — Я вижу корыстолюбие. Злобу. Жадность. Гордыню. Ты лжешь своей жене. Ты обманываешь мужа. Ты ударил соседа. Ты усомнился в истинности Спасения.
Он обрел над ними власть; я видела это по их глазам. Но даже и теперь, одно неосторожное слово — и они без жалости набросятся на него. Лемерль тоже это понимал; глаза его возбужденно сверкали.
— И ты!
Теперь его палец указал в центр зала, затем взмахом обеих рук он заставил толпу расступиться.
— Да, да, ты, который прячется в тени! Ты, Ананий, ты, лживый обличитель! Я вижу тебя, не скроешься!
