А. Марченко - Диктатор
Отец Андрея, Тимофей Евлампиевич Грач, почти безвыездно жил вдали от Москвы в живописном селе Старая Руза. Он поселился там по своей доброй воле почти сразу же после того, как похоронил жену Анастасию Васильевну, умершую от тифа. Москва, которую он, коренной петербуржец, и прежде не очень-то жаловал, не только опостылела ему, но и постоянно напоминала о постигшем его горе — знакомыми улицами и бульварами, по которым они прежде вместе гуляли, театрами и магазинами, в которых бывали, несусветной, едва ли не круглосуточной суетой и даже неуютным небом, тяжело нависшим над серыми громадами домов. И он решил осуществить свою давнюю мечту — сбежать из этого ада, придуманного самими людьми, в какую-нибудь глухомань.
В Старую Рузу ему предложил перебраться давний его сослуживец Дмитрий Сергеевич Изюмов, с которым он подружился еще в боях под Каховкой. Добротный бревенчатый дом пустовал после смерти его родителей. Сам Дмитрий Сергеевич отправлялся на довольно продолжительную стажировку в Германию, на один из военных заводов «Мессершмитт».
Тимофей Евлампиевич продал на толкучке кое-что из своих вещей и часть драгоценностей, доставшихся ему по наследству от родителей. Вырученных денег хватило на покупку дома, осталось кое-что и на черный день.
В один из погожих весенних дней Тимофей Евлампиевич с помощью сына перебрался со своим скарбом в Старую Рузу. Главную ценность среди его вещей составляла большая, хорошо подобранная библиотека. В ней были книги преимущественно исторического характера, в основном о жизни и деяниях великих правителей прошлого. Едва ли не полную телегу (а их Андрей нанял для отца две) заняли многочисленные объемистые папки с документами и архивными материалами, которыми Тимофей Евлампиевич очень дорожил, считая, что им нет цены.
Старая Руза сразу же пришлась Тимофею Евлампиевичу по душе. Это было древнее, как бы оглохшее от тишины село, прижавшееся одной окраиной к самой реке, окруженное густым и обширным лесом. Стояло оно на невысоких холмах, разбросав на них свои, по преимуществу одноэтажные, бревенчатые домишки.
На новом месте Тимофей Евлампиевич и вовсе превратился в отшельника, ограничив круг своих знакомств, по существу, лишь двумя интересными для него людьми: местным школьным учителем Рябинкиным, весьма словоохотливым интеллигентным человеком чеховского склада, любившим порассуждать о будущем России, и врачом городской больницы Сохатым, с которым у Тимофея Евлампиевича были общие интересы по части лечения разного рода болезней и садово-огородным делам. Боясь, что частые посещения новоявленных друзей будут для него очень уж обременительными, отнимая слишком много ценного времени, Тимофей Евлампиевич сам определил дни, в которые он принимал их в своем доме. Получалось, что это были два воскресенья в месяц. Друзья восприняли это как странную причуду, но не проявили своей обиды и обычно придерживались установленного неписаного правила.
Таким образом, дом Тимофея Евлампиевича был похож на уединенный островок, где он получил наконец долгожданную возможность всецело отдаться своим любимым историческим изысканиям.
Пенсия у Тимофея Евлампиевича была невелика, и он поддерживал свой материальный достаток, время от времени публикуя в районной газете любопытные материалы по истории Подмосковья. Поблизости находилось знаменитое Бородино и много деревень, опаленных французским нашествием, поэтому излюбленной темой его весьма познавательных исторических миниатюр была Отечественная война 1812 года.
Пожалуй, не меньше, чем книги, Тимофей Евлампиевич любил землю. От прежних хозяев остался старый яблоневый сад, кусты смородины, малины и крыжовника росли вдоль ограды. На грядках Тимофей Евлампиевич выращивал огурцы, редиску, всяческую зелень — от укропа до сельдерея, картофель, кабачки, капусту — весь тот набор овощей, который необходим в каждом доме. Росли у него в огороде и бобы, и горох, и лук, и чеснок — все то, что, не имей он охоты копаться в земле, пришлось бы нести с базара. Завел он в своем хозяйстве и десяток кур. Кроме того, он был фанатичным любителем рыбалки, благо, что река Руза была вблизи его дома: рыбы в ней водилось в изобилии. Второй же его страстью была «грибная охота», а о том, что в окрестных лесах грибов было видимо-невидимо, и говорить не приходилось.
Примерно так и протекала его жизнь к тому времени, когда его решили навестить Андрей с Ларисой.
За несколько дней до отъезда Лариса отоварила талоны Андрея, выстояв огромную очередь в магазине, к которому он был прикреплен. Мыслилось повезти купленные здесь продукты отцу, чтобы не очень уж опустошать его продовольственные «закрома». Лариса настаивала еще и на подарках отцу, не желая, как она говорила, являться к нему с пустыми рутами. Андрей, хорошо зная, какие подарки больше всего обрадуют отца, купил на Сухаревке почти за бесценок старинное издание трактатов Цицерона, а в магазине на Неглинной — отличный набор крючков, лесок и поплавков для рыбалки. Не забыл прихватить и любимый отцом армянский коньяк.
Оснастившись таким образом, они ранним утром отправились на Белорусский вокзал, чтобы попасть на первый же поезд до Можайска.
Стоял солнечный морозный день, какие нередко выдаются в канун Нового года. Лариса радовалась, что они встретят его не в шумном Дворце культуры «Правды», куда хотел затащить ее Андрей, а в тихом деревенском доме, возможно, при свете свечей или керосиновой лампы, под потрескивание горящих березовых поленьев, от которого щемит сердце.
Поезд долго тащился по заснеженному Подмосковью, мимо голых перелесков и пустынных сейчас полей, мимо дачных платформ, изредка делая короткие остановки.
Почти всю дорогу Лариса и Андрей стояли рядом у окна и, растопив ладонями иней на стекле, неотрывно смотрели в эти крохотные «иллюминаторы». И если для Андрея все в этом пейзаже было привычным, обыденным и даже однообразным, то Лариса смотрела на проплывавшие мимо картины с нескрываемым любопытством. Она представляла себе, какой чудесной левитановской живописью обернутся эти сейчас вроде бы безрадостные пейзажи весной, и в ее душе зарождалось еще незнакомое доселе тихое, но сильное чувство любви к этому новому для нее краю. Впрочем, у нее то и дело появлялась несказанно радовавшая ее мысль о том, что это чувство не могло бы возникнуть, если бы сейчас рядом с ней не было Андрея.
Они доехали до станции Дорохово, чтобы отсюда отправиться уже на лошадях до Старой Рузы. Андрей сговорился с возницей, маленьким юрким мужичком в стареньком полушубке и огромных валенках с подшитыми подошвами. Сани понеслись по снежному тракту.
Ближе к полудню показалась наконец Старая Руза. Несмотря на всю старательность солнца, мороз крепчал. Издалека дома, почти скрывшиеся в сугробах, казались игрушечными. Было безветренно, и дымы над ними стояли прямыми столбами.
Проехали мост через реку, и сани стали взбираться по косогору. Андрей назвал адрес отца, и молчавший всю дорогу возница вдруг оживился:
— Знаю, знаю. Тут недалече, у самой реки. На той улочке я свою свадьбу играл. Давненько то было.
Дом, в котором жил отец Андрея, до окон был занесен снегом. Возница натянул вожжи и осадил коней возле самых ворот.
— Э, да вы прямо к колдуну? — с испугом в голосе поинтересовался возница.
— К какому колдуну? — удивленно переспросил Андрей.
— Кого хошь спроси, колдун он и есть колдун,— подтвердил мужик.— По звездам гадает. Кто в доме бывал, сказывают, весь книгами забит. Одни книги да рыжая кошка.
«Вот какую славу ты заработал, отец»,— с неудовольствием подумал Андрей, а Лариса рассмеялась:
— Рыжая кошка? Так, значит, и не колдун вовсе. У колдунов только черные кошки!
— Да кто его знает, может, и брешут,— согласился возница.— Однако мне пора. До свиданьица и с наступающим!
Андрей и Лариса пошли к дому. Калитка была не заперта, дорожка к крыльцу расчищена, у ступенек лежал веник. Они отряхнули веником снег с обуви и постучались в дверь. Никто не отозвался. Тогда Андрей забарабанил в окно.
— Может, мы сюда, а он в Москву? — растерянно спросил Андрей, но кто-то уже позвякивал ключами, открывая замок.
Дверь распахнулась, и на пороге появился Тимофей Евлампиевич Грач. Лариса смотрела на него во все глаза.
Это был высокий, хорошо сложенный, но очень худой человек; гордо откинутая голова обрамлялась пышной седой шевелюрой. Сухощавое лицо его почти без морщин было бы, наверное, красивым, если бы не слишком впалые щеки и не огромный выпуклый лоб, нарушающий пропорции лица и как бы нависший над густыми взлохмаченными бровями. Жиденькая бородка делала Тимофея Евлампиевича старше своего возраста.
Во всем его облике отшельника, замкнувшегося в своем, недоступном другим, мире, не было ничего уж слишком примечательного, если бы не его удивительные глаза. Глубоко посаженные и частью заслоненные выступающими надбровьями, они горели молодым, резким огнем настолько ярко, что, чудилось, могли прожечь насквозь.
