Николай Гейнце - Первый русский самодержец
На двух других были надеты простые, суровые охабни, но они были вооружены с головы до ног — видимо, это были холопы двух бояр.
— Ну, здорово, хозяева! — сказали пришедшие, помолясь в передний угол и слегка поклонясь Савелию и Агафье. — Не взыщите, что мы напросились к вам, нужда привела.
— Милости просим, бояре, рады гостям! — отвечали хозяева в один голос.
— За что взыскивать? — продолжал уже Савелий один. — Мы по силе помощи рады приютить вас чем Бог послал от темной ночи и непогоды… Не знаю, как ваша милость прозывается.
— Меня зовут Назарием, а товарища моего — Захарием, — отвечал высокий. — А тебя как звать?
— Да был Савелий Тихонов!.. А далеко ли едете? — говорил Савелий, кланяясь.
Он отошел в сторону и стал сложа руки.
— Вот думали-гадали нонче до Москвы доехать, ан вышло иначе! — заговорил Назарий. — Дождь загнал нас в лес; хотели укрыться под какое-нибудь дерево и проплутали, да уж слава Богу, что у тебя ошарили в потемках ночлег.
— Человек предполагает, а Бог располагает, это искони ведется, боярин! — отвечал Савелий. — Вестимо, в лесу жутко. Теперь молонья так и обливает заревом, а гром-то стоном стонет. Чу, ваши лошадушки так и храпят, сердечные.
— Да, вот спасибо напомнил! Что ж вы, олухи, забыли про лошадей-то? — закричал Захарий, оборотясь к холопам. — Самих вас вытолкать на двор, пусть бы дождик доколотился до ваших костей, стали бы вперед заботиться о животных.
— Лошадей мы ввели сюда, боярин; а наше дело — не знаем, куда их поставить! — ответил один из холопов. — Вишь, мы не дома.
— Хозяин, нет ли у тебя навеса какого для них? — спросил Назарий.
— Как же, боярин, — отвечал Савелий, — там позади сарай, в нем и моя клячонка стоит.
— Ну, что ж вы буркалы-то вылупили? Ступайте за хозяином! — снова закричал на холопов Захарий и стал что-то нашептывать своему товарищу.
Савелий зажег лучину и, прикрывая ее полою, пошел было к двери, но Назарий вернул его вопросом:
— Слушай, хозяин, да много ли вас здесь живет в тереме?
— Мы с женой, боярин, двое только. Вот в Микиткин день минет шесть лет, как мы здесь одни маемся; а прежде он стоял пустой, прах его возьми! До того еще жили в нем…
— До прежнего нам дела нет… а теперь не утаивая все выскажи. Знай, что мы не поддадимся тем, кого ты прикрываешь здесь; только тронь нас, ведь ты же поплатишься головой и тех бородой своей не заслонишь… даром что она широка.
— Да что ты, боярин, кормилец, я хоть раб на белом свете, а меня добрые люди знают и ничем не хают… Правда, парнишки шинкаревы трунят, да зубоскалят иное время надо мной: ты, дескать, не лесничий, а леший… Намедни…
— Врешь, проводишь, вот как мы допросим тебя палашами, так не так заговоришь, — сказал, прищурясь, Захарий.
— А еще, кажись, добрые бояре! — отвечал Савелий, покачав головой. — Седые волосы мне порукой, что я не грешен перед Богом и добрыми людьми во лжи! Что ж мне-то о вас думать?
— Верим, верим тебе, старинушка! — сказал Назарий ласковым голосом, трепля его по плечу. — И ты поверь нам, что мы ни одной седины твоей не тронем, вот тебе правое слово мое.
— Да было бы за что и тронуть, — вмешалась в разговор Агафья, — ведь мы — москвичи, суд найдем: нас, рабов своих, ни боярин наш, ни сам князь великий в обиду не даст всяким заезжим.
— Ого! Наконец и ты каркнула, старая ворона. На чью только голову? — заметил Захарий, язвительно улыбаясь.
— Да в своем гнезде и ворона коршуну глаза выклюет, не погневись, боярин, — поклонилась старуха.
— Слушай ты, лягушка! Перед чем ты расквакалась? Пикни еще, так я тебе засмолю пасть-то! Эка невидаль — москвичка! А москвитяне-то все рабы!
Агафья струсила и замолчала, продолжая ворчать что-то себе под нос.
— Полно, товарищ, — сказал Назарий с неудовольствием, — твое дело не право; лучше исследуем сами истину! Дедушка, посвети-ка нам до твоего сарая; чай наши лошади продрогли.
Савелий молча и нахмуренно направился к двери, за ним следовали все четверо приезжих.
Захарий шел последним, недоверчиво оглядываясь на Агафью, как бы боясь преследований ее ухвата, опершись на который она стояла у шестка.
XVI
История терема
Захарий вернулся со двора ранее своего товарища и, убедившись в справедливости слов Савелия, не в пример храбрее вошел в светлицу. Агафья оказалась относительно его такой неласковой хозяйкой, что тотчас же убралась в сени по его приходе.
Захарий, пройдя несколько раз по светлице, отошел к сторонке и, вынув из-за пазухи кожаную кису, зашнурованную ремнями на сборчатых кольцах, высыпал из нее на ладонь несколько серебряных монет, стал любоваться их блеском, видимо, обдумывая, куда бы поверней спрятать свои сокровища.
Вошедший вслед за ним Назарий доверчиво скинул с себя охабень, разложил его на лавку, подкинул под голову шапку и, приготовив таким образом себе постель, оглянулся на товарища.
— Эй, послушай, — заговорил он. — Эк у тебя глаза-то приросли к деньгам; так и впился в них, что не оттянешь ничем! Сколько не пересчитывай, этим не прибавишь! Да и на что тебе больше? Их и то столько у тебя, что до Страшного суда не проживешь, а тогда от смерти не откупишься; черти же и в долг поверят, — по знакомству, — а не то на них настрочишь челобитную.
— Ты только зубоскалишь! — пасмурно отвечал Захарий. — Чем бы дать добрый совет, да защитить товарища, а тебе вес равно: ограбят ли его, или прихватят горло… А я, кажись, почтеннее тебя, потому что постарее: не тебе язык чесать надо мною, — ты еще ползком ходил, а я уже заседал в думной палате.
— То-то и есть, ты от всех отпрыскаешься чернилами. А насчет добрых советов: я и тебе подаю его — спрячь-ка ненаглядные свои, они тебя вводят частенько в искушение, но не избавят от лукавого. Уж я тебе предрекаю, что ими ты не один нож призовешь на свою шею. Да вон кто-то уж и идет.
Захарий поспешно задернул шнурками кису и, опустив ее за пазуху, приосанился, как ни в чем не бывало.
— Самого свежего, сочного сенца задал лошадушкам вашим, бояре, и кадушку овса почал для них, — сказал вошедший Савелий. — Ишь как измучились сердечные. Одна чья-то уж куда добра, вся в мыле, как посеребрела, пар валом валит от нее, и на месте миг не стоит, взвивается. Холопская уж куда не то; а то еще одна там есть, ни дать ни взять моя колченогая. Променяйте-ка ее в Москве на ногастую, что привели намедни татары целый табун для продажи. Дайте придачи рублей…
Захарий весь вспыхнул от злости, обидясь тем, что старик браковал его лошадь, и резко прервал его:
— Что гроза, еще не унялась?
— Слава Богу, постихло, дождь чуть покрапывает, только с деревьев больно сыплет его ветер, как веником смахивает.
Вошел холоп Назария и подал своему господину яшмовую фляжку с греческим вином, серебряный рожок и конец белого папушника.
Назарий, налив в рожок вина, перекрестился и, поклонясь хозяевам, разом опорожнил его, а, наливая другой, обратился к Захарию.
— На-ка, промочи живой водицей свою душеньку, небось она зачерствела со страху в лесу.
Тот не отказался и, прильнув к рожку, вытянул вино как насосом.
Дошла очередь до хозяина, но тот обеими руками отмахивался от вина.
— Что ты, боярин! Нам не во льготу это снадобье, наше рыло не отворачивается только от пенной браги, да и то в праздничный день, а не в будни.15
Немало труда стоило Назарию уговорить его выпить хотя один рожок. Савелий опасался, что среди приезжих есть соглядатай из холопьего приказа,16 который после возьмет с него виру.17
Только тогда, когда Захарий поклялся ему московским чудотворцем, святым Петром митрополитом, что никто из них из избы сору не вынесет, то есть не будет на него доносчиком, старик охотно согласился опорожнить не только рожок, но даже целую флягу.
Полюбилась ему, видимо, лакомая влага. С самодовольной улыбкой погладил он свою бороду, которую звали полосатой, так как она была черная с проседью, и любовно посмотрел на оставшееся во фляжке вино.
Агафья тоже промочила себе горло, не отказываясь, но прихлебывая и приговаривая:
— Куда голова, туда и хвост, живши с мужем четыре десятка, так уж и пить из одной чаши!
Вино развязало языки старикам.
Савелий пустился в россказни о тереме, утверждая, что он более чем ровесник Москве, что прадеду великого князя, Юрию Владимировичу Долгорукому, подарил его на зубок замышляемому им городу какой-то пустынник-чародей, похороненный особо от православных на Красном холму, в конце Алексеевского леса, подле ярославской дороги, что кости его будто и до сих пор так бьются о гроб и пляшут в могиле, что земля летит от нее вверх глыбами, что этот весь изрытый холм по ночам превращается в страшную разгоревшуюся рожу, у которой вместо волос огненные змеиные хвосты, а вместо глаз высовываются жала и кивают проходящим; что пламя его видно издалека и оттого он называется Красным. Великий князь подарил этот терем боярину Савелия за верную службу, вскоре после похода под Казань, и что с тех пор стал тут жить боярин с семейством до самой опалы великокняжеской.
