Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга вторая
Константин Леонидович очень серьезно отнесся к желанию Сергея Николаевича уйти из столовой. Он спросил:
— А что вы еще умеете делать?
Тот нерешительно замялся.
— Да так, всего понемножку. Садовником одно время был.
Младшая девочка вытянула к чашке влажные губки и пробормотала:
— «Я садовником родился, не на шутку рассердился…»
— Таня, — строго прервала ее Ольга Кирилловна, — если вы напились чаю, займитесь своими делами.
Девочки вышли из-за стола, поцеловали мать, одновременно с двух сторон, старшая вытащила у нее из-под платка угревшегося серого котенка. Они ушли в другой конец комнаты, там занялись чем-то своим, стали шептаться и раскладывать на краю дивана какие-то вещи. Котенок удрал от них сразу, и снова забрался под платок хозяйки. Изредка он высовывал мордочку и поглядывал на всех любопытными глазами.
— А еще я много малярил, — сказал Сергей Николаевич.
— Вы — маляр? — пророкотал Мордвинов, — так это ж роскошно, роскошно! Маляры сейчас позарез нужны!
И они тут же договорились утрясти завтра вопрос с переходом Сергея Николаевича на малярные работы.
Постепенно из разговора выявилось недавнее прошлое Мордвиновых. Константин Леонидович на войне не был. Он был строителем, и его с первых же дней направили строить эвакуируемые в тыл заводы.
Улановы слушали, затаив дыхание, про сибирские морозы, про немыслимые сроки строительства и бессонные ночи. Они слушали повесть о титаническом подвиге народа, и мелкие собственные их неурядицы стали казаться чем-то незначительным и маловажным.
К концу вечера Константин Леонидович попросил рассказать о Сопротивлении. Сергей Николаевич стал рассказывать. Но рассказывал без увлечения, словно стыдился малости сделанного им во время войны. И в первый раз, за все время их жизни в Брянске, рассказал этим милым людям о матери Марии. Ольга Кирилловна слушала, затаив дыхание, под конец глаза ее наполнились слезами. Она скрыла их, отвернувшись к окну.
— А я был рядовым бойцом, — закончил Сергей Николаевич.
— Да-а, натворили фашисты дел. Сколько прекрасных людей погибло. А сколько чего мы не знаем, вот, как об этой женщине. — Ольга Кирилловна провела ладонью по глазам, перевела досадливый взор на крошки пирога на столе перед собой. Смела крошки, поднялась и ушла за перегородку, в крохотную кухоньку.
— Ничего, — помолчав, отозвался Мордвинов, — отстроимся. Отмучаемся, после заживем. Верно, я говорю, Сергей Николаевич?
Как тут было не согласиться! Всем хотелось пережить тяжелое время, и начать жить. Просто жить.
До позднего вечера Улановы никак не могли угомониться, все обсуждали визит, вспоминали разговоры, обстановку дома.
— Видишь, какие люди, — поднимал палец Сергей Николаевич, — а ты плакалась: «друзей нет, друзей нет».
Да, Мордвиновы понравились им обоим. И простотой, и ясностью суждений.
— Знаешь, — сказал Сергей Николаевич после того, как они дружно поделились впечатлениями, — если все коммунисты такие, как Борис Федорович и Мордвинов, то я поздравляю Россию.
С того вечера началась их дружба. Устраивали совместные ужины. И не было при этом ничего такого, что могло бы проявить неравенство в положении семьи маляра и семьи начальника Брянстройтреста. Картошка, постное масло сдобрить картошку, квашеная капуста. Но пироги Ольга Кирилловна пекла знатные, и угнаться за нею никак не получалось.
Вскоре Сергей Николаевич стал заправским строителем. Зарплата его увеличилась вдвое, появилась возможность покупать немного сливочного масла и раз в неделю приносить немного мяса с базара. Словом, на еду хватало. А Ольга Кирилловна в конце каждого месяца прибегала теперь к Улановым занять рублей десять-двадцать до зарплаты. Сама она не работала. Она вела хозяйство и считала, что воспитание детей, стряпня, шитье и есть удел женщины. Она бросила после третьего курса пединститут, дала возможность мужу делать карьеру, и была вполне счастлива.
Дружба крупного начальника и простого маляра могла показаться кому-нибудь странной. Но Мордвиновых меньше всего беспокоило неравенство их положений.
О Париже, об эмиграции рано или поздно заговорили. Но не в той форме, как до этого доводилось говорить с другими людьми. Зеваки шли косяком поглазеть на Улановых. Интересовала их исключительно материальная сторона. Как там живут? Их томила неосознанная зависть к стране, не знавшей очередей и злостного дефицита. Нет, во время войны (это они допускали) всем было плохо. Но в целом…
Лишь в двух случаях Улановы столкнулись с неподдельным интересом к эмиграции в широком, историческом смысле. Первым был Борис Федорович, совершенно пропавший с горизонта, теперь Мордвиновы.
Константин Леонидович считал эмиграцию великим несчастьем для русского народа. И ему по сердцу была сталинская затея — возвратить всех эмигрантов назад, домой. Русский человек должен жить дома, в России, а не гибнуть в зарубежье.
— Положим, не все гибли, — старался быть объективным Сергей Николаевич.
Мордвинов махал рукой.
— А Рахманинов, а Шаляпин! — вставляла Наталья Александровна.
— Минуточку! — Мордвинов разворачивался к ней большим телом, — Шаляпин и Рахманинов уехали в эмиграцию уже сформировавшимися гениями. Но вы, Сергей Николаевич, не стали врачом, а Наталья Александровна не стала артисткой. Вот и судите, где есть правда для русского человека. А правда там, где Советская власть и будущий социализм.
Сергей Николаевич сильно откидывался на стуле и прищуривал один глаз.
— А не утопия ли, Константин Леонидович?
— Принимаю вызов, — подавался вперед Мордвинов, — можно было бы признать утопией, если бы я собственными глазами не видел той самоотверженности, с какой люди проходили через войну. Так пройти войну мог только советский человек.
— Перестаньте, русский человек всегда воевал отважно. Вспомните войну 1812 года?
— Так это когда было!
— Какая разница! Давно — недавно. Факт, воевали прекрасно, и французов гнали до самого Парижа.
Мордвинов поджал губы и промолчал, всем видом показывая, что Бородино, Наполеон — все это достояние истории и школьных учебников.
— Поймите, — горячился Сергей Николаевич, я не против Советской власти. Будь я против нее, мне бы незачем было сюда соваться. Но я понять хочу…
— Что?
— Некоторые неувязки.
Мордвинов вскидывал бровь.
— Что именно?
— Начну с себя, своя рубашка ближе к телу. Вопрос. Почему нас называют реэмигрантами?
— Ах ты, господи, чепуха какая! Меня не так назвали, стало быть, социализм плох. Да хоть горшком назови, только в печку не ставь. Знаете такую русскую поговорку?
— Поговорку знаю. Однако получается хоть и «ре», но все равно эмигранты. «Обратно эмигранты», так сказать.
— Ой, Сергей Николаевич, что-то вы преувеличиваете, — скрыла улыбку Ольга Кирилловна и налила в его чашку свежий чай.
— Что еще? Какие у вас еще претензии к социализму? — без улыбки спросил Мордвинов.
— Знаете ли вы, Константин Леонидович, в каком месте нас разместили, когда эшелон прибыл в Гродно.
— Вы имеете в виду всех приехавших с вами?
— Да, всех. Две тысячи человек.
— И где же вас разместили?
— В бывшем немецком концентрационном лагере.
Мордвиновы переглянулись.
— Как это? — испуганно спросила Ольга Кирилловна.
— Вот так. Поселили за колючей проволокой в бараках с земляными полами, с нарами. Жили мы там, считайте, месяц, ждали начальство из переселенческого отдела.
— А в город вас пускали?
— Пускали. В определенные часы. Иначе бы мы там ноги протянули на одной баланде.
— Хм, — Мордвинов шумно вздохнул, недоверчиво глянул на Сергея Николаевича, перевел взгляд и засмотрелся в потолок, — но, может быть, в разрушенном Гродно негде было разместить две тысячи человек?
— Может быть. Но зачем тогда было мариновать нас в разрушенном Гродно столько времени? Кстати, многие остались в этом концлагере и после нашего отъезда. В зиму остались. И еще. Нам не разрешили ехать туда, где бы нам хотелось жить. Нас всех раскидали по разным городам. Мы приехали в Брянск против собственного желания.
— А куда вы хотели?
— Допустим, я хотел на родину, в Полтаву.
— Езжайте. Вас никто не держит. Только я не советую вам. Ох, не советую.
Мордвинов встал с места, прошелся по комнате, глубоко засунул руки в карманы, остановился против Сергея Николаевича.
— Друг мой, вы тянете одеяло на себя и на небольшую группу людей. Я полагаю, в истории с концлагерем это чей-то преступный недочет, халатность, дурость, в конце концов. У нас это часто бывает, смею вас заверить, и к социализму, как таковому, это не имеет ни малейшего отношения. Некуда было деть такую массу людей, вот и сунули в первое попавшееся свободное… гм… — он запнулся, и тут же загремел голосом, — но вы не можете отрицать того факта, что в Брянске вас встретили хорошо! Квартиру дали. Заметьте, в центре города. Работой обеспечили. Так или не так?
