Михаил Старицкий - Перед бурей
— А покуда мы будем собирать сеймы и решать давно решенные дела, — едко перебил Иеремия, — хлопы снова сплотятся воедино, и снова возгорятся бунты?
— Последнее поражение не даст им поправиться скоро, да и, главное, отправиться теперь на Запорожье с войском нет никакой возможности.
— Почему?
— Водою нельзя, сухим путем еще того хуже. Надо дожидаться весны.
— Великому гетману передали, вероятно, неверные слухи, — порывисто заговорил Иеремия, покручивая свою острую бородку, — насчет этого мы получим сейчас самые верные известия... Гей, позвать мне пана писаря! — скомандовал он.
Через несколько минут Богдан в сопровождении Чаплинского вошел в комнату. Чаплинский остановился у порога, а Богдан прошел вперед.
— Поднести вацпану кружку вина! — скомандовал Иеремия.
Слуга наполнил кубок и подал его пану писарю.
Богдан поднял его высоко и произнес голосом звучным и громким:
— Здоровье его величества, всей Речи Посполитой и ее оборонцев!
Все наклонили головы; но тост, казалось, пришелся не по душе.
Выпивши и передавши слуге кубок, Богдан поклонился и вручил Конецпольскому пакет и письмо.
— А, рейстровые списки! — произнес гетман, сломал восковую печать, просмотрел лист, пробежал письмо глазами и обратился весело к Богдану: — Ну, я рад видеть тебя, вацпане; рад услышать о том, что мой воин принес такую услугу князю, и рад тем паче, что мужество твое не ослабело!
Хмельницкий поклонился.
— Присоединяюсь к мнению князя, — произнес громко и небрежно Вишневецкий, — вацпан показал сегодня свою отвагу и, надеюсь, он покажет нам ее при более важном случае.
— Осмеливаюсь возразить его княжьей милости, — произнес Богдан, и брови Иеремии неприязненно сжались при этих словах, — осмеливаюсь возразить, — продолжал Богдан спокойно, — что более важного случая в своей жизни я не предвижу, ибо может ли сравниться уничтожение даже целого неприятельского войска со спасением славнейшего защитника отчизны?
Чело Иеремии разгладилось; высокомерная улыбка пробежала по лицу.
— Вацпан находчив, — вскрикнул он весело, — и вовремя напомнил об услуге: Иеремия в долгу не останется и не забудет награды.
Какое-то насмешливое выражение мелькнуло на минуту в глазах Богдана, но он ответил спокойно:
— Похвала таких доблестных рыцарей — лучшая награда для козака; но в этот раз я позволю себе обратиться к княжеской милости с одной просьбой.
Богдан остановился.
— Проси, — произнес Иеремия высокомерно, отбрасываясь на спинку своего кресла. — У князя Иеремии хватит власти, чтобы удовлетворить твою просьбу.
Богдан сделал несколько шагов вперед.
— Среди пленных яснейшего князя попались два верных, покорных козака — Пешта и Бурлий; я их знаю, я могу поручиться за них, как за верных слуг отчизны и короля, и хотел бы просить князя об освобождении их.
— Верных слуг! — холодно усмехнулся Вишневецкий. — Как же это они очутились в одной шайке с бунтовщиками?
— Они торопились сообщить князю о приближении Филоненка и были сами схвачены им в плен и приведены в козацкий стан.
— Почему же они до сих пор молчали об этом?
— Говорили; но никто не донес их слов до княжеских ушей.
— А кто и теперь поручится за справедливость их?
— Я, — ответил Богдан, отступая назад. — Вот этою головой.
— Если мое скромное свидетельство может что-нибудь значить для его княжеской милости, то я прибавляю тоже, — говорил, кланяясь, Чаплинский, — что у этих двух верных рыцарей, кроме наружности, нет ничего общего с быдлом.
Иеремия молчал.
— Что же, княже? — вступился и Конецпольский. — Хмельницкого я знаю: бунтовщиков он не станет защищать.
Иеремия смерил Богдана взглядом с ног до головы и произнес сквозь зубы:
— Я не люблю прощать; но дал тебе слово, а слово Иеремии — закон: твои козаки свободны... Пане Заремба, — обратился он к одному из своих офицеров, — передать мой приказ!
— И ваша княжеская милость найдет в них самых верных, преданных слуг, — поклонился Богдан; лицо его осталось спокойно, тогда как в груди вспыхнуло целое пламя жизненных сил: снова свободен, безопасен! И сколько славных лет, сколько дел впереди! О, скорее бы из этого Кодака! Скорее бы в Чигирин, на Украйну! Пока у козаков умные головы на плечах, еще погибло не все!
— Однако к делу, — прервал его размышления Вишневецкий. — На Сечь теперь добраться возможно?
— Одному человеку, но войску никогда.
— Как? Мои гусары!
— Законы природы для всех равны: до весны в Запорожье не проникнет никто.
— Вот видишь ли, княже, потому я и прошу тебя еще раз: отложи свои планы на время, едем вместе со мной, сделай мне честь, посети мой дом. Письмо от сына заставляет меня еще поторопить свой отъезд, и я надеюсь, что, собравшись в Чигирине, мы решим, когда и как назначить поход.
— Хорошо, — ответил коротко Иеремия. — Пусть будет так. Я еду с паном гетманом, но под одним условием, что этим мы только откладываем разгром Запорожья, а так или иначе оно погибнет, ибо уже ударил его смертный час.
Громадное, обуглившееся полено обвалилось в очаг, и целый фонтан огненных искр поднялся кверху, наполнив комнату красноватым светом, и на фоне этого зарева вырезалась вдруг перед князем черная фигура козака, с плотно сомкнутыми устами, с бровями, сжатыми над переносицей, и в этом огненном сиянии она показалась Иеремии зловещею и мрачною, и спокойный вид ее поднял в душе князя беспричинный, непонятный гнев...
Конецпольский продолжал доказывать:
— Не вижу даже и причины так опасаться Запорожья; с тех пор, как построена эта твердыня, поверь, княже, об нее сломают зубы дикие волки!
— Однако они уже раз ее порешили, — усмехнулся едко Иеремия. — Мне помнится, что козак Сулима раз уже сжег Кодак.
— Но старый Кодак не имеет ничего общего с этим.
— Осмелюсь доложить княжеской светлости, — произнес и иноземец, — твердыня выстроена по всем последним образцам. Она может выдерживать осаду стотысячного войска, и без измены взять ее нельзя никогда.
— Князь еще не видел крепости, — продолжал Конецпольский. — Но если он осмотрит все укрепления, то переменит свое мнение, — ручаюсь в том.
— Охотно, охотно! — согласился Иеремия. — Но, — здесь князь остановился, точно его голову осенила какая-то блестящая мысль, и вдруг все его бледное лицо осветилось злобной улыбкой, — но она не вполне закончена, — произнес он медленно, отчеканивая каждое слово, — и не имеет угрожающего вида.
Некоторое молчание последовало за словами князя, — до того они показались присутствующим неприятными и необъяснимыми.
— Несогласен с князем, — с досадою проговорил Конецпольский, — и если б терпело время, я предложил бы князю заставить своих драгун штурмовать крепость, и, бьюсь об заклад на сотню турецких коней, они остались бы под стенами вплоть до самой войны.
— Крепость неприступна, — повторил снова Боплан.
— А я все-таки остаюсь на своем, — также медленно отчеканил Иеремия, наслаждаясь всеобщим недовольством, — и если пан коронный гетман позволит мне, я хочу указать и исправить ошибку.
— Весьма рад, — холодно произнес Конецпольский, — но боюсь, что затея князя задержит наш путь.
— О нет, — с надменной улыбкой поднялся князь, — Иеремия не заставляет себя ждать никогда!
Присутствующие молчали, досада на чрезмерную гордость князя наполняла все сердца.
— Я только отдам приказание, — и Иеремия направился было к двери, но, заметивши Богдана, остановился, и снова дьявольский огонек вспыхнул в его свинцовых глазах. — Пан писарь, — обратился он к нему, — я нахожу, что пощада двух козаков слишком малая награда для тебя, — следуй за мной!
На узком заднем дворе крепости, заключенном в треугольном выступе стены, все было приготовлено к казни. Посредине стоял толстый дубовый пень; от него вел желоб для стока крови; на пне лежал блестящий и тяжелый бердыш. Громадного роста жолнер, с зверски-идиотским лицом и сдавленною сзади рыжеватою головой, расхаживал по двору. Стул для князя покрыт был медвежьею шкурой. С серого неба падал едва заметный, мелкий, холодный снежок.
Дубовые ворота, сделанные в средине комендантского дома, распахнулись надвое, и, окруженные гарнизоном, появились пленные. У некоторых из них были так сильно отморожены ноги, что они не могли идти и их тащили жолнеры.
Иеремия бросил на них полный презрения и ненависти взгляд; но ни взгляд князя, ни блеск тяжелого бердыша, казалось, не произвел на них никакого впечатления: они шли и останавливались безучастно и понуро, свесивши чубатые головы на грудь. Некоторые из них кутались в дырявые свиты, точно хотели согреться хоть в последнюю минуту жизни.
— Начинай! — подал знак князь, вытягивая ноги на медвежьей полости.
