Евгений Сухов - Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного)
— Хочешь во дворце у меня в услужении быть?
— За что же честь такая, государь? Да и не мастерица я вовсе.
— А ты думаешь, Пелагея, что во дворце царском только мастерицы служат? — разглядывал Иван Васильевич на ее лице махонькие кусочки неба. — Ткать умеешь?
— Какая же девица ткать не умеет?
— Ткачихой будешь. Сокольничий, девке жеребца своего дай и проведи ее до самого двора. А то сиганет со страха в кусты. Ищи ее потом!
Стегнув кобылицу по крепкому крупу, с тем и уехал государь, увлекая за собой расторопных рынд.
Сокольничий надвинул на самые уши шапку и, зыркнув на девку, сказал:
— Чего стала-то? Полезай на жеребца, ко двору поедем, государь дожидаться не станет.
— Не могу, — задрожала вдруг Пелагея, — чувствует мое сердце, погубит он меня. Нетронутая я. Говорят, до девок больно охоч, хотя и летами мал. Хочешь… возьми меня! Только отпусти!
Сокольничему икнулось от этого откровенного признания. Конечно, ежели бы не государь, тогда и попробовать девицу можно было бы.
— Не могу… обоих запорет. Приглянулась ты Ивану Васильевичу шибко, вот он тебя при себе и хочет держать. А теперь полезай на коня, ехать пора. И не думай лукавить! Ежели со двора его задумаешь съехать, так он тебе жизни не даст и дом твой разорит, — напустил страху на девку сокольничий.
Пелагея немного помедлила, перекрестилась, вверяя себя Господу, и, ступив в стремя, лихо уселась в седло.
— Ишь ты! — только и подивился сокольничий. — Могла бы мне на ладони встать, подсадил бы.
— Ну что мешкаешь?! Веди ко двору.
Эта новая забава отлучила Ивана от государевых дел. Он забыл про боярскую Думу и не выходил из своих покоев сутками. Вопреки обычаю, Иван поселил Пелагею рядом с собой, и стража, предупрежденная государем, не смея смотреть ей в лицо, наклонялась так низко, как если-бы мимо проходила сама государыня.
Отец, прознав про участь дочки, дважды подходил ко двору, но отроки, помня наказ царя, гнали его прочь. Бояре ждали, что скоро Пелагея наскучит царю, и подыскивали среди дворовых баб замену, но Иван прикипал к ней все более. Теперь он не расставался с Пелагеей совсем: возил ее на охотничьи забавы и, не замечая недовольных взглядов, приглашал в трапезную вечерять. Стольников заставлял подкладывать девке лакомые куски и прислуживать ей так, как если бы это была госпожа. Пелагея чувствовала себя под государевой опекой уверенно, смело смотрела в хмурые лица бояр, уверенно манила ладошкой стольников и повелевала наливать в золоченные кубки малиновой наливки. Пелагея мигом потеснила родовитых бояр, прочно заняв место некогда любимого Воронцова.
Поначалу это устраивало бояр, которые, не оглядываясь на государево место, могли решать все по-своему. Однако скоро за внешней мягкостью бояре рассмотрели в Пелагее грозного противника, который все далее отдалял от них государя.
* * *Силантий открыл глаза. Темно. Вчера палач кнутом содрал с левого бока лоскут кожи, и свежая рана доставляла ему страдания. Силантий перевернулся на спину, боль малость поутихла.
Били его уже просто так, без всякого дела. Лупили за то, что вор Силантий подумал о том, что все могло оказаться гораздо хуже: выжгли бы на лбу клеймо— «Вор», а то и просто отрубили бы руку, так куда такой пойдешь? Разве что милостыню на базарах собирать. А клок кожи ерунда. Новый нарастет! Рядом что-то шевельнулось. «Крыса!» — подумал Силантий и уже хотел отпихнуть тварь ногой, когда услышал голос:
— Силантий!
Это был Нестер. Он приподнялся на локтях, и Силантий рассмотрел его лицо, разбитое в кровь.
— Нестер?
— А то кто же? Я еще тебя вчера приметил, когда тюремщик ввел, да сил у меня для разговоров не было. А потом ты спал. Не будить ведь! Торопиться-то нам теперь более некуда, наговоримся еще… Слыхал новость? Боярину Федору Воронцову государь повелел голову усечь. Так-то вот, брат! А ведь каким любимцем у государя был. Приказ наш весь разогнал, а Васька Захаров теперь думный дьяк и у царя в чести. Вся беда от него, шельмы, пошла! Нашептал государю, что боярин у себя на дворе чеканы держит.
— Кто же остался-то?
— Из мастеровых мы с тобой вдвоем остались. Царь повелел новых мастеровых из Новгорода и из Пскова привести.
— А с остальными что?
— Степке Пешне в горло олово залили. Сам я видел. Он только ногами и задрыгал, а потом отошел. А какой мастер был! По всей Руси такого не сыскать. Неизвестно, когда еще такой народится. Тебя что, кнутом секли?
— Кнутом, — отвечал Силантий. — Думал, помру, но ничего… выжил! Потом я даже ударов не чувствовал.
— Вот это и плохо! Ты, видать, без чувствия был, а душа твоя по потемкам блуждала. Могла бы в тело и не вернуться. Я-то сам глаз не сомкнул, помереть боялся.
— Надолго ли нас заперли сюда?
— А кто же его знает? Лет десять просидим, может, потом государь и смилостивится. Серебро-то мы с тобой не брали и дурных денег не печатали, а стало быть, чисты. А кто деньги воровал, того уже Господь к себе прибрал.
В темнице было сыро. По углам скопилась темная жирная жижа, несло зловониями. Через узкое оконце тонкой желтой полоской проникал свет. Он резал темноту и расплывался на полу неровным продолговатым пятном, вырывая из мрака охапку слежавшегося почерневшего сена. Над дверьми висело огромное распятие, и Спас, скорбя, созерцал двух узников.
— Тебе приходилось в темнице бывать? — спросил Силантий.
— А то как же! Приходилось малость. Но то я в темнице при монастыре сиживал, что для квасников были. Почитай, два года монахи своим зельем отпаивали, чтобы на хмель не смотрел. Василий Блаженный к нам приходил, заговоры всякие творил. Все душу нашу спасал. Эта тюрьма уже по второму разу для меня будет. Ничего, даст Бог, и отсюда выберемся, — выразительно посмотрел Нестер на Христа.
— Если выберемся, так нас теперь к Монетному двору и не подпустят. А я ведь ничего, окромя как чеканить и резать, не умею.
— Ничего, как-нибудь прокормимся. Руки-ноги есть, голова на месте, а это главное. Сказывают, государь венчаться на царствие надумал, а это значит, помилование будет. Может быть, тогда и выберемся. Благодари Бога, что еще не в смрадной темнице сидим, оконце вот есть, а то бы еще и цепи надели, вот тогда уже точно света Божьего не увидели бы.
* * *В этот день было не по-зимнему ясно. Через белый кисель облаков синими лоскутами проглядывало небо, и даже легкая поземка, которая начиналась уже с обедни, не могла нарушить праздника. Целый день звонили колокола, и перед церквами раздавали щедрую милостыню.
С Постельничего крыльца на всю Ивановскую площадь глашатай прокричал, что Иван надумал венчаться на царствие шапкой Мономаха, яко цезарь. Новость быстро разошлась по окрестностям, и к Москве потянулись нищие и юродивые. Они заняли башню у Варварских ворот и горланили до самого утра. У Китайгородской стены была выставлена медовуха в бочках, и стольники черпаками раздавали ее всякому проходящему. Стража не мешала веселиться — проходила мимо, только иной раз для порядка покрикивала на особенно дерзких и так же неторопливо следовала дальше.
Уже к вечеру в столицу стали съезжаться архиереи, которые заняли митрополичьи палаты и жгли свечи до самого утра. Даже поздней ночью можно было услышать, как слаженный хор из архиереев тянул «Аллилуйю», готовясь к завтрашнему торжеству. Священники чином поменьше явились на следующий день. Они останавливались на постоялых дворах, у знакомых; и когда все разом вышли, облаченные в нарядные епитрахили, к заутрене, Москва вмиг утонула в золоченом блеске. Казалось, что солнце рассыпалось по земле небольшими кусочками и они засияли на одеждах священников.
Столица не помнила такого великолепия. В соборах и церквах щедро палили свечи, а на амвонах пели литургию, и до позднего вечера на папертях жался народ.
Успенский собор был наряден. Со двора караульщики выгребли снег, уложили его в большую гору, а потом, на радость ребятишкам, залили водой. На ступеньках собора выложили ковры, а дорожки посыпали песком и устлали цветастой тканью. Из царской казны всем дворовым людям выдали праздничные кафтаны, и казначей Матвей, придирчиво оглядывая царское добро, зло предупреждал:
— Смотри, чистое даю! Чтобы и пятнышка на рукавах не оставил, если замечу, повелю на дворе выдрать.
Митрополит Макарий[24] успевал привечать гостей и отдавать распоряжения. Он чинно прогуливался по двору и ругал нерадивцев:
— Шибче подметай! Чтобы и сору никакого не осталось, а то машешь, будто у тебя не руки, а поленья какие! Потом Красное крыльцо в шелк нарядите, да чтобы цветом как заря был!
И торжественно, величавой ладьей, уплывал далее.
У лестницы, как обычно, толпились дворовые, ждали распоряжений, не смея проникнуть в терем, жадно глотали каждую новость, выпущенную ближними боярами!
