Анри Труайя - Свет праведных. Том 1. Декабристы
– Надеюсь, это чувство и вы скоро узнаете, – сказал Николай. – К тому же, если не ошибаюсь, господин де Шамплит в своих книгах говорил о братстве между народами…
Госпожа де Шамплит нахмурила брови, покраснела и сдавленным голосом произнесла:
– Не будем об этом.
– Вы не можете запретить мне оценивать творчество вашего мужа!
– Умоляю не говорить мне об этом, вот и все!
– Сожалею. Что же, мне остается рассчитывать только на собственные силы, чтобы переубедить вас…
– В чем?
– В том, что я не людоед! Русскому офицеру, которого вы ненавидите, всего двадцать лет. У него есть отец и сестра, которые живут в старом деревенском доме в двух с половиной тысячах верст отсюда. Он любит их, у него давно нет от них никаких вестей. Но надеется, вернувшись, обрести свои мирные радости – чтение, охоту, рыбалку, прогулки по лесу…
Произнося это, он подошел к полкам, чтобы поставить три книги на место. Когда обернулся, собеседница уже ушла.
6
Придя в понедельник, второго марта, в казарму, Николай нашел своих товарищей удрученными: желая сделать приятное Людовику XVIII, въезд которого в Париж назначен был на следующий день, военный губернатор Парижа генерал Сакен распорядился, чтобы на улицах не было ни одной военной формы союзнических армий. Солдатам велено было оставаться в казармах, офицерам – на квартирах, командиры подразделений лично отвечали за исполнение приказа. И все же для большинства сослуживцев Озарёва меры эти оказались сопряжены не более чем с некоторыми неудобствами, но у него рушились все надежды и планы. С бьющимся от ярости сердцем он раз десять перечитал дурацкий листок, висевший на двери казармы: да это просто заговор какой-то против его любви. Как предупредить Дельфину? Как объяснить ей? Как добиться от нее другого свидания? От безысходности незаслуженно наказал нескольких солдат, что, впрочем, совсем не утешило самого – жертву чужой несправедливости. Заметив приятеля, Ипполит отвел его в сторону и спросил, в чем причина столь плачевного состояния духа. Когда тот выложил ему все, расхохотался:
– Всего-то? Но, дорогой мой, у тебя совершенно нет воображения! Запрещено разгуливать по улицам в военной форме, но если ты наденешь гражданское платье, никто тебе и слова не скажет!
– В гражданское? – Николай пылал от стыда, словно Розников предложил ему дезертировать.
– Черт побери! Ты будешь не первым и не последним. Это одно из преимуществ пребывания на квартире: никакого контроля! Туманский позавчера обзавелся гардеробом французского буржуа, чтобы спокойно ходить по городу. И Ушаков тоже. Они показали мне прекрасный магазин, где все это можно купить. Дать адресок?
– Нет, – поспешно ответил собеседник, боясь, что не устоит перед этим дьявольским искушением. Ипполит усмехнулся:
– Да чем ты рискуешь? Лишние сведения никогда не помешают: магазин находится в начале улицы Сен-Мерри и называется «На счастье тонким кошелькам». Помнишь его?
Озарёв опустил голову: выбор был сделан, но не хотелось сознаваться в этом, как, впрочем, и прекращать попытки бороться с собой.
В пять часов вечера, терзаемый угрызениями совести, он был уже в магазине. Прежде чем переступить его порог, беспокойно оглянулся, будто опасаясь быть застигнутым на месте преступления. Хозяин, толстенький, жизнерадостный, казалось, ничуть не был удивлен появлением русского офицера, который спрашивает у него гражданское платье. Словно был единственным поставщиком всей оккупационной армии. Лебезя и раскланиваясь, провел посетителя в глубь магазина, где висела сотня костюмов самых разных фасонов и расцветок. По его словам, все они были почти новыми и уж точно чистыми: их сбывали ему привередливые щеголи, разорившиеся аристократы и юноши, коим семья урезала средства на содержание.
– Я рекомендую их исключительно тем, кто знает толк в одежде. Вы, несомненно, будете удивлены, узнав, что ко мне приходят политики и финансисты, знаменитые иностранцы, актеры. Вам, мне кажется, подойдет костюм болотного или серого цвета, саржевый жилет в полоску, – сказал он.
И развернул ширму, оставив молодого человека одного раздеваться перед зеркалом. Через некоторое время вернулся с грудой вещей. Увидев себя в сером, «цвета лондонского тумана», костюме, с белым галстуком, в шелковой вышитой рубашке, покупатель был немало удивлен столь непривычным зрелищем. Да, узковато в плечах, не сходится на животе, но продавец ловко потянул в одном месте, распорол что-то в другом, разгладил складку, и вышло прекрасно. Горбатый портной унес все куда-то, после часа ожидания Озарёв смог в полной мере оценить результат. За это время он успел обзавестись шляпой, тростью, ботинками из тонкой кожи и двумя батистовыми носовыми платками. Хозяин не скрывал восхищения и хлопал в ладоши: как прекрасно удалось с ног до головы одеть очередного клиента. Несмотря на восторги, Николай вновь облачился в военную форму. Теперь он нес в руках огромный сверток, а потому избегал улиц, где можно было встретить товарищей по службе.
* * *Самым мучительным оказалось то мгновение утра третьего марта, когда Озарёв в новом одеянии предстал перед критическим взором своего слуги.
– Настоящий француз! – выдохнул тот. – Куда же вы идете, барин?
– Тебя это не касается!
– Вы знаете, что русским запрещено выходить?
– Да.
– Если вас кто-нибудь узнает…
– Никто меня не узнает!
Антип прищурился:
– Да набросит Господь пелену на глазах честных людей!
Настало время идти. Ординарец последний раз смахнул пылинки с Николая, перекрестил его и проводил до дверей.
После разговора в библиотеке юноша ни разу не видел госпожу де Шамплит и, шествуя по коридору, мечтал встретить ее. У него не было ни малейшего шанса заслужить уважение этой женщины, чувство превосходства которой больно его задевало. К тому же, переодевшись в гражданское платье, он чувствовал себя словно обесчещенным. Как знать, не будет ли и Дельфина разочарована? Квартирант беспрепятственно пересек двор и смело шагнул в шумную и оживленную улицу.
Ступая бок о бок с людьми, которым он казался их соотечественником, офицер чувствовал себя буквально не в своей шкуре: мягкая ткань, невероятно легкая шляпа, на ногах словно выросли крылья, не было и привычной шпаги. Счастливые эти ощущения даже немного беспокоили: не предает ли он тем самым армию, царя, и все ради женщины? Не жертвует ли дисциплиной ради удовольствий, честью ради любви? Ну, или что-то в этом духе. Оценит ли Дельфина глубину его отречения?
Чтобы не опоздать, пришлось нанять фиакр. На набережной Орсэ ему попался ветхий экипаж, с заваливающимся назад верхом, исхудавшей лошадью и стариком-кучером, который клятвенно обещал доехать с быстротой молнии. Тронулись потихонечку. Возница обернулся и сказал:
– Какое счастье не видеть их больше на улицах!
– Кого?
– Да этих, кто теперь здесь и которых никто не звал. Любителей сала и воришек. Казаков, австрийцев, пруссаков, все они одним миром мазаны. Согласитесь?
Оскорбление оказалось тем сильнее, что было ненамеренным. Но наказание за отказ от мундира состояло в том, что Николай не мог ответить этому человеку. Неужели не было ничего в его поведении, манерах, речи, что отличало бы его от жителей столицы?
– Готов поспорить, что вы собираетесь посмотреть, как кортеж войдет в город! – продолжал кучер.
– Да.
– Это будет прекрасно. Повсюду флаги. Сам я только за мир и процветание торговли. Что с королем, что без короля. Французы, они всегда между собой договорятся!
Он все еще продолжал болтать, когда на улице Сен-Дени их остановили гвардейцы с белыми бантами: дальше только пешком, проезд запрещен. Озарёв расплатился и смешался с толпой.
Ровно в одиннадцать он постучал в дверь мадемуазель Адриенны Пуле, портнихи, которая жила на третьем этаже пропахшего капустой дома. Открывшая ему полная розовая женщина несомненно была предупреждена о визите – ни о чем не спросив, поклонилась и сказала:
– Госпожа еще не приехала. Не будет ли вам угодно пройти за мной…
Они оказались в пустой мастерской, где царил рабочий беспорядок – ткани, катушки, нитки, затем в узком коридоре, где пришлось пробираться боком, чтобы не задевать плечами стен, следом – в обтянутой розовой тканью комнате. Николай ожидал увидеть здесь других зрителей и был приятно удивлен, обнаружив, что он – один. В глаза бросилась широкая постель на возвышении под балдахином из вышитой кисеи. К ней вели две ступеньки. Рядом – светильник в египетском стиле и кресло. На письменном столике – чернильница в форме греческой вазы.
– Вот лучшее окно в доме, – заметила Адриенна Пуле. Оно оказалось как раз над местом пересечения улицы и бульвара.
Еще раз поклонившись, мадемуазель удалилась. Гость удивлялся, откуда у простой портнихи такая богатая, изысканная мебель. Да, парижанки тратят немало на свои причуды. Он положил на комод шляпу и трость, снял перчатки и поправил волосы перед зеркалом в раме, украшенной амурами. Длинные светлые волосы зачесаны были на уши – так стало модно у молодых офицеров еще в начале войны. Его любование собой еще продолжалось, когда вновь открылась дверь и появилась Дельфина.
