Мортеза Каземи - Страшный Тегеран
Вино начало на меня действовать: я беспрерывно смеялась. А он, пользуясь моим опьянением, беспрерывно меня целовал.
За ужином он дал мне выпить еще два бакала.
А через полчаса мы спали на бронзовой кровати в объятиях друг друга...
Когда я проснулась, часы били пять после полуночи. Вчерашнего молодого человека рядом со мной не было. У изголовья кровати стоял мой муж и говорил:
— Ханум, вставайте, пойдем, время идет.
В том состоянии слабости, в котором я находилась, мне совсем не хотелось покидать постель. Но что было делать? Надо было вставать. И я вскочила с кровати.
В соседнем коридоре стоял умывальник. Я плеснула себе в лицо водой. Через несколько минут, закутавшись в чадру, я спускалась с лестницы дворца. У подъезда, как и накануне, стояли карета и пролетка.
И мы поехали — я в карете, а он, следом за мной, в пролетке. Добрались до дому и опять той же дорогой, через маленькую калитку, коридор и оранжерею пришли в спальню. Здесь мой муж сбросил с меня чадру и заключил меня в объятия...
Как-то, дня через два после этих событий, супруг мой вернулся под вечер домой очень веселый. Подойдя ко мне, он сказал:
— Видишь, дорогая, труды той ночи даром не пропали. На, читай!
Он вынул из кармана пакет, вытащил из него бумагу и подал мне. И я — как будто я в самом деле умела читать — пробежала по ней глазами от начала до конца. К сожалению, я ничего не поняла, и мне было очень жаль, что я неграмотна!
Я отдала бумагу мужу и попросила прочесть вслух. Он, громко засмеявшись, прочел:
«Ввиду необходимости назначения способного и подходящего лица в качестве начальника счетного отдела министерства... на место Мирза-Джелаль-Эддин-хана, вышедшего в отставку по болезни, ввиду отличной службы г. Али-Эшреф-хана, помощника начальника упомянутого отдела, на основании приказа за № 790, вышеуказанный г. Али-Эшреф-хан назначается начальником счетного отдела, к исполнению каковых обязанностей ему и предлагается приступить. Содержание г. Али-Эшреф-хана будет исчисляться из расчета 200 туманов в месяц и дополнительно 50 туманов продовольственных. Подписано... оль Мольк. Министерство...»
Прочтя эту бумажку, он вдруг обнял меня и поцеловал.
— Это только твое счастье мне принесло такой пост!
А я подумала: «Несчастье это... Если бы я была счастлива, то зачем нужно было переживать все это, куда-то ехать ночью, возвращаться на рассвете...»
— Ты знаешь, кто все это сделал?
Я ответила, задумавшись:
— Знаю.
Тогда муж сказал:
— Очень хорошо. В таком случае вот что я тебе скажу. Ты знаешь, что в Персии у нас так водится, что каждое дело нужно начинать с приношения, а заканчивать угощением. Что касается приношения за мое повышение в должности, то нами была поднесена та ночь, а вот насчет угощения, то... так как хезрет-э-валя выразили сильное желание повторения и, в особенности вчера, в присутствии нескольких человек изволили мне об этом намекнуть, то придется сегодня опять туда поехать... Я чувствовала, что супруг мой, намеревающийся сделать на мне карьеру, требует от меня невозможного. Моя наивность и невежество, правда, мешали мне понять, что именно таким образом женщины становятся проститутками, но так как та ночь мне совсем не понравилась, то я сказала:
— Нет, ага, я вовсе не хочу туда ехать и не поеду.
Тут муж упал на колени. На лице его было написано горе. Целуя мои ноги, он сказал:
— Ханум, дорогая, неужели ты хочешь меня погубить? Обесчестить? Хочешь, чтобы завтра в мой дом явились двое ажанов и по подозрению в том, что я принимал участие в кашанских грабежах или в поджоге.., забрали меня в полицию и посадили в тюрьму? Нет, если ты любишь своего мужа и дорожишь его честью, ты послушаешься меня, и мы сегодня поедем. Это уже будет в последний раз. После этого хезрет-э-валя на тебя и глазом не взглянет.
И я, думая, что мой муж действительно поставлен в такое положение, и что он несчастен, — согласилась.
Вечером, тем же порядком, как три дня тому назад, мы поехали туда. И опять меня принимал тот низенький молодой человек. Ночью он подарил мне алмазное кольцо, стоившее более двухсот туманов.
И так я стала жить с этим молодым человеком. Много еще раз муж то мольбами, то настойчивостью, заставлял меня ездить к хезрет-э-валя. Матери и няньке я ничего об этом не сказала, так как муж запретил мне кому бы то ни было об этом говорить.
Как-то раз муж мой, вернувшись со службы, сказал:
— Хезрет-э-валя завтра уезжает в Европу.
По лицу мужа я видела, что его что-то удручает. Я спросила, в чем дело.
— Когда хезрет-э-валя уедет, я останусь без покровителя, и боюсь, как бы меня вновь не понизили в должности.
В этот вечер, под тем предлогом, что хезрет-э-валя обещал написать ему записку, чтобы его на службе не трогали, он опять повез меня в парк, и я в последний раз встретилась с хезрет-э-валя. Через десять дней после этого, войдя ко мне, муж сказал:
— Слава богу, мы спасены! Мои дела хороши.
Я спросила, что произошло, и он ответил.
— Кабинет пал. А новый министр... мне знаком и с хезрет-э-валя на дружеской ноге, в нарды с ним играет.
Через пять дней он сказал мне, что вечером у вас будет гость и попросил, чтобы я присмотрела за приготовлениями к приему.
И весь дом, под моим руководством и по его указаниям, принялся готовиться к приему гостя.
Вечером, когда я во дворе давала какие-то распоряжения прислуге, пришел муж и говорит:
— Ханум, пожалуйте в комнату, мне нужно вам кое-что сказать.
Я вошла в комнату, уселась в уголке и жду.
Вижу, что он чего-то от меня хочет и что его что-то беспокоит, но что — ему стыдно сказать. Поворачиваюсь к нему и говорю по-дружески, как сестра:
— Отчего же вы не скажете того, что хотели сказать? Говорите все, что есть.
Тогда, притворившись несчастным, он сказал:
— Ханум, вы сегодня вечером должны принять моего гостя.
Услышав это, я страшно рассердилась и разволновалась. Я не могла удержаться от крика:
— Поистине, ага, у вас нет стыда. Вам недостаточно того, что вы тогда заставили заниматься этими гадостями, вы теперь хотите их повторить. А я вовсе не намерена этого делать и, если на этот раз вы будете настаивать, я поеду к отцу и пожалуюсь на вас.
Я думала, что эти слова испугают его, что он хоть сколько-нибудь задумается над моей угрозой. Но он, сделав шаг вперед, загородил мне дорогу и насмешливо сказал:
— Тише, тише, ханум! Я вижу теперь, что я с самого начала напрасно с вами серьезно считался и что мне нужно поступать с вами, как другие мужья, то есть делать то, что я хочу. Мужу разрешается даже убить жену.
Потом, повысив голос, прибавил:
— Вот что, ханум: если вы не исполните моей просьбы, вы растопчете ногами свое собственное счастье, потому что прежде чем вы пожалуетесь на меня, я распущу в городе слух о вашем беспутном и развратном поведении. Если бы меня ударили кирпичом по голове, это не произвело бы на меня такого впечатления, как эти слова. Он клеймил меня позором, причиной которого был сам.
Зная его характер, я не считала невероятным, что он объявит меня развратницей, как сделал один из его товарищей, который сначала развратил чистую образованную девушку, которую он заставлял проводить с ним время в обществе проститутки, а потом напечатал о ней заметку в какой-то газете.
Но он не ограничился этими словами и сказал:
— Если ты будешь еще разговаривать, сейчас же поеду к кому-нибудь из агая, расскажу, что ты сошлась с хезрет-э-валя и потребую развода, чтобы снять с себя этот позор.
Ноги у меня подкосились, я почувствовала себя совершенно потерянной. Я понимала, что, если ему это будет нужно, его угрозы будут приведены в исполнение, я не смогу доказать его вину потому, что я женщина, а в этом мире у меня и мне подобных нет никаких прав.
В самом деле, что может сделать несчастная девушка в этом мире, где у женщин нет даже права высказать свое мнение о будущем муже, где мужья могут делать со своими женами все, что хотят, где к женщине относятся, как к необходимой в хозяйстве вещи, которую, когда она износится, можно переменить, где мужчина может находить в женщине любые недостатки, а женщина не может осуждать мужа даже за подлости.
Что она может сделать в этом мире, где каждый суд ее осудит, тем более, если она уже не безупречна.
Я поняла, что бороться с этим человеком бесполезно, что он тотчас же сделает все, чтобы меня опозорить, что он подумал обо всем заранее и что теперь, если я только скажу слово, буду осуждена.
Я заплакала. Слезы так и полились потоком у меня из глаз. Но разве мог какой-нибудь поток прорвать эту плотину подлости? Разве я могла слезами залить огонь его алчности?
Он сейчас же сказал мне, что слезы мне не помогут и что я должна исполнить его требование.
