Семен Скляренко - Святослав
— Вот и не стало отца Анта, — начал Микула, подбрасывая дров в очаг. — Пошел на ловы, а нашел стрелу от печенега в поле.
— Похоронили его по закону? Тризну справили?
— Да, Добрыня, похоронили его как следует. Вышел весь Любеч, весь род… И тризну справили. А после тризны меня едва не убили.
— Кто?
— Братья мои — Бразд и Сварг.
— За что?
— А вот за это. — Он развел широко руками, показывая на стены, помост и очаг. — Когда окончилась тризна и все ушли, тут, возле очага, остались Сварг, Бразд и я. И они сказали, что мы должны поделить все достатки после отца, и поделили, а потом стали требовать у меня золото, серебра и чуть не убили…
— И ты им все отдал?
— Все отдал… У рода нашего и вправду было немало добра: возы, плуги, бороны, кузнь, корчаги, горнцы, — я все отдал братьям. Только золота и серебра давно уж не было у нашего рода.
— А себе что взял?
— Ого — ответил отец, — и мне много осталось: землянка вот, клети, житница, медуша, загон для скота… Еще и оружие отцовское осталось. Возьми его себе, Добрыня. Для тебя берег.
Добрыня посмотрел на оружие деда Анта, висевшее на колышках на стене, и усмешка тронула его уста. Это было очень старое оружие, с ним ходили на врагов его предки — Ант, Улеб, Воик. Простой, клепанный из железа шлем с невысокой тульей, куда обычно вставлялось перо кречета, без всяких украшений, без забрала, — а на Добрыне был кованный из меди высокий шлем с острой тульей, с несколькими камнями-самоцветами, украшенный серебром по венцу, с забралом и длинными бармами;[42] перед ним висел деревянный, обтянутый грубой кожей щит, а у Добрыни щит был тоже медный; дедовский меч был однобокий, короткий, новый же меч Добрыни был гораздо длиннее, обоюдоострый, с красным камнем на рукояти.
— Спасибо, отец! — ответил Добрыня. — Но сам видишь, у меня оружие лучше, княжье. Пусть дедовское остается тебе, может, пригодится.
— Как же не пригодится, — задумался Микула. — Оружие в доме иметь нужно.
— О другом я думаю, отец, — продолжал Добрыня. — Обокрали ведь тебя братья твои, все забрали.
— Может, и так, — вздохнул Микула. — «Отень двор, говорили, тебе…» Вот он… Все словно есть — и ничего нет. В клетях пусто, в житницах пищат мыши, коня отчего мне оставили, да и он больше лежит, чем стоит.
— Так, может, мне пойти к Бразду и Сваргу?
— Не надо, сын! Просить? Зачем? Они взяли свое… по по-кону.
— Так чем же я могу помочь тебе? — спросил Добрыня.
— А зачем мне помогать? — ответил и даже засмеялся Микула. — Куда ходят мой топор и рало, там я еще хозяин. Руки у меня есть, добрые руки и у Висты.
— Мы проживем, сын, — подтвердила мать.
— Вот только Малушу жаль, — задумчиво сказал отец. — Если бы все было как раньше, мы бы могли приготовить ей посаг,[43] умыкнул бы девушку кто-нибудь из нашего рода. А так… ну что же, нет посага — так руки есть, где мы будем, там и она.
Малуша, сидевшая рядом с братом и медленно глотавшая похлебку, не могла понять всего, что говорилось о ней. Она понимала только одно — ей желают добра.
Но у Добрыни, который смотрел внимательно на сестру и любовался ею, щемило сердце: ведь в самом деле ждет ее здесь, в Любече, злая доля, и девичья краса ни к чему, если посага нет.
И потому, что мед слегка ударил Добрыне в голову и ему очень хотелось сделать доброе для сестры, он сказал:
— А что, если я заберу Малку в город?
— Что ты говоришь, сын? — даже не понял сразу отец.
— Говорю, что хочу забрать Малушу в Киев. Поедешь со мной в Киев, Малка? — обратился он к сестре.
Она отложила ложку в сторону и посмотрела на Добрыню своими большими глазами. Теперь она поняла, о чем идет речь, — Добрыня спрашивает, согласна ли она поехать в Киев.
Ответить на этот вопрос девушке было нелегко, она привыкла делать только то, что велят старшие, в теперь она повернулась к отцу, посмотрела ему в глаза.
— Ну, Малка, — подбодрил ее тот, — думай сама, что делать. Хочешь в Киев?
— Хочу… — тихо ответила Малуша.
— Так и сделаем, — сказал Добрыня. — Пойдем к Днепру, сядем на какую-нибудь лодию, поедем в Киев-град, остановимся на Почайне. А там… Покажу тебе Подол, Гору, где живет княгиня Ольга с княжичами, где стоят терема с золотыми верхами, а на стенах — вои со знаменами, а медные била бьют и бьют… И такие руки, как у тебя, пригодятся — боярыней не станешь, а на боярский двор возьмут…
Как чудесную сказку, слушали Микула, Виста и Малуша рассказ о городе Киеве и долго еще могли бы слушать, да у Добрыни не хватило умения продолжать и он закончил:
— Собирайся же, Малуша… Завтра утром поедем.
Ночью Малуша долго не могла заснуть и все думала о том, что несет ей грядущий день. Она все еще не верила, что Добрыня сказал правду, что встанет солнце и она сядет в лодию, поплывет в Киев.
Но, должно быть, все это правда. В землянке тлеет очаг, его красноватый огонь освещает стены, помост, на котором спят отец с матерью. А вон лежит на лавке Добрыня, рядом с ним у стены блестят щит, копье… Около Малуши лежит маленький узелок: мать собрала, завязала в убрус несколько пряслиц — Малуше придется работать, а умеет она только прясть да ткать; положила оберегу[44] — маленькую фигурку голой женщины с длинными руками и пухлым животом (это Роженица, богиня женщин их рода, она защитит, обережет Малушу), да еще положила харчей. Что, кроме всего этого, могла дать мать? Узелок Малуша на ночь положила около себя, придерживала его рукой — так больше верилось, что она поедет…
Съежившись в уголке лодии, чтобы не мешать гребцам, Малуша думала о том, что ждет ее впереди, но не могла себе представить. Едет Добрыня, взял ее с собою, а дальше что будет?…
А Добрыня, красуясь, встал на руль, гребцы подняли весла, любечаяне, войдя в воду, оттолкнули нагруженную до краев лодию. Она двинулась, разрезая острым носом голубоватый плес, оставляя позади себя рябой, похожий на серебряную чешую, след.
Малуша с тревогой смотрела, как быстро убегает от лодии берег, как уменьшаются и уменьшаются на нем фигуры любечан. Еще раз донеслось до нее эхо прощального крика, а потом с обеих сторон раскинулся простор Днепра, ровное лоно, над которым в голубой высоте плыли, как лодии, белые облака с розовыми надутыми ветрилами. И Малуша все время смотрела из своего уголка на мир, открывавшийся перед нею. Раньше она подобного не видела, знала только свое село, кручи у городища над Днепром, каждое дерево и кустик на них. Там, казалось ей, и кончается свет, она даже не задумывалась: что же может быть дальше?
А тут они плыли день, два, три, и Малуша от восхода до захода солнца с восторгом смотрела на берега, лентой расстилавшиеся перед нею, на городища, которые величаво возникали вдали, проплывали и оставались позади, на лодии киевских купцов, встречавшиеся им на водном пути.
И даже когда вечерело, она долго не засыпала, а сидела в своем уголке, смотрела на небо, где сияли несчетные звезды, на таинственный темный плес, на берега, казавшиеся ночью высокими, страшными, и на одинокие огоньки, блуждавшие в далеком поле.
Все ближе и ближе был Киев. Однажды на рассвете она увидела на горе, на правом берегу, большой город — с высокими стенами, башнями, а внизу, под горой, — сотни лодий. Это был Вышгород.
За Вышгородом Днепр круто поворачивал влево. Тут на стрежне сходились ветры с Днепра и Десны, бурлила чертороями вода, и лодия, разрезая их, зарывалась носом в высокую волну, а за ней оставался покрытый пеной, похожий на борозду след.
Но сразу же за стрежнем, где Днепр, вобрав воды Десны, поворачивал вправо, ветер затих, поверхность Днепра стала голубой, в ней отразились леса, поемные луга над речкой По-чайной, вливавшейся в Днепр, высокие горы, и на них — город Киев.
Малуша, словно завороженная, смотрела вдаль. Там на голубом небе выступали все более четко три горы, от вершин до Днепра и Почайны покрытые лесом. Во многих местах эти леса на склонах были уже вырублены или выжжены, и повсюду чернели пашни и жилища людей. Больше всего среди вырубленного леса стояло жилищ на средней, самой высокой горе. Там и находился Киев.
С лодии видна была вершина, где высились сложенные из бревен стены Горы — со многими башнями, заборолами,[45] воротами, рвами и валами, с острым частоколом перед ними. За стенами, освещенные лучами солнца, которое все выше и выше поднималось над Днепром, переливались золотом крыши княжеских теремов.
Ниже, окружая город кольцом, лепились к его стенам, словно пиявки, черные дворища бояр, которым не хватало места на Горе. На этих дворищах стояло множество хижин дворовых людей — ремесленников, холопов, рабов. Еще ниже разбросаны были, как ласточкины гнезда, хибарки и землянки простого люда — чади. Это место так и называлось — предградье. За ним горы круто обрывались над Днепром, среди оврагов тянулось несколько дорог к Почайне, а один, самый крутой спуск шел к Днепру, ниже устья Почайны.
