Михайло Старицкий - Буря
Богдан вздрогнул от этих воспоминаний и махнул булавой. К нему подскакали ближайшие юнаки.
— А кто из вас, любые мои молодцы, — обратился он к ним, — может сослужить мне великую службу!
— Только повели, батько! — крикнули все отважно.
— Но то, что я потребую, что нужно сделать во имя этой пылающей отчизны, — повел гетман рукой, — во имя горящих там ваших братьев, сестер, матерей, — нахмурил он брови, — то дело потребует жертвы… взявшего на себя этот подвиг ждут муки… и хотя славная, но ужасная смерть…
— Бери наши головы! — еще с большим энтузиазмом крикнули все и замахали шапками.
— Мне нужно одного…
— Что ж? Жребий? — загорячились юнаки, выдвигаясь друг перед другом вперед.
Начали метать жребий.
А к Калиновскому в это время прискакал есаул от коронного гетмана с наказом не начинать битвы.
— Передайте его ясновельможности, — бросил презрительно тот, — пусть пожалует самолично сюда, а то из кареты неудобно командовать… или, если это не нравится, то я ему могу прислать для допроса татарок.
Ободренные первою удачей, паны поддержали смехом слова своего любимца–героя. На валах тоже пошел между жолнерами гомон; посыпались на татар даже остроты.
Подъехал между тем к Одржевольскому ротмистр и, отсалютовав своим полупудовым палашом, сообщил встревоженно, что пробираются направо четыре татарских загона с видимым намерением обойти наше крыло.
— Нельзя допустить, — горячился он, — там нет окопов, удостойте меня чести, ясновельможный… я высмотрел местность.
— Но твои, пане ротмистре, раны? — взглянул полковник на его повязки.
— Что мои раны перед раной отчизны?.. Теперь единственное благо — забвение…
— Пан ротмистр прав, — вздохнул Одржевольский, — возьми четыре сотни черкес.
Ротмистр поклонился и, бросивши радостный, благодарный взгляд на полковника, удалился поспешно. Одржевольский велел пустить еще несколько ядер в татар, чтобы дымом скрыть движение отряда. Солнце закатывалось за гору. На лагерь ложилась мглистая тень; только возвышенные части, занимаемые войсками Хмельницкого, освещены были багрянцем. Среди этих пестрых туч, охвативших могучею дугой осажденных, было совершенно ясно, спокойно, а внизу еще перекатывало эхо грохот пушек и неясный шум отдаленной битвы.
Прошло еще несколько мгновений, начало стихать и перекатное эхо. Но вдруг вспыхнули клубами молочного дыма холмы, послышался в воздухе зловещий свист и шипенье, и вздрогнула от грома земля. Хмельницкий начал канонаду. Раздался в лагере треск дерева, звяк железа; поднялись стоны и крики, закружилось смятение, упал ужас сразу на всех.
Все магнаты сбежались к палатке Потоцкого; последний до того растерялся, что разогнал есаулов к армате с приказом не отвечать на канонаду, не дразнить псов.
— Хмельницкий атакует! Хмельницкий громит! Хмельницкий здесь нас раздавит… нам невозможно держаться! — вопили со страхом пышные рыцари.
— Да, невозможно, — повторял дрожавшим голосом Потоцкий, — войско устало… пастбища могут отнять… реку отвести… что же мы тогда без коней? Позиция ужасная… припасов вокруг нет… нас выморят голодом, перебьют, как зайцев.
— Если будем зайцами, то и перебьют! — вошел торопливо Калиновский. — Позиция, правда, плоха, но не я ее выбрал… припасов в окружности нет, но не я истребил их… ожесточение врага велико, но не я его вызвал!
— Я пана польного не хочу видеть… я с ним буду говорить в трибунале… здесь не слушаю! — закричал капризно Потоцкий, затыкая себе пальцами уши.
— Я пришел сюда не для беседы с его гетманской мосцью, — какая честь! — бросил ему надменно в глаза Калиновский, — а меня призвала сюда отчизна… Панове рыцари, — обратился он ко всем, — отступление невозможно: нас окружат, обойдут, загонят в западню… Мы не знаем, куда направиться, мы не знаем дорог… Пусть враг и многочислен, но, атакуя, мы вдесятеро сильнее, чем отступая. Мы умеем лишь резаться вперед. Вот ротмистр сейчас опрокинул стремительною атакой татар, шедших в обход нам… а их было вчетверо больше… Он захватил даже в плен десяток ногаев…
— На кол их! Всех на кол! — махнул Потоцкий есаулу рукой.
— Допросить бы…
— Головы снять, сейчас же! Проше панство… без разговоров! — затопал ногами старый гетман. — Я здесь глава! Меня одного слушаться, сто перунов! Отрубить всем головы, и квит!
В палатке сгустился сумрак; растерянные слуги метались, но канделябр не зажгли. Канонада, хотя и слабее, а все еще потрясала воздух громами… Сквозь открытый полог палатки в сумерки были видны вспыхивавшие на вершинах зарницы…
LXXVII
— На бога, Панове! На всех святых, прошу вас, молю, — простер руки к собранию польный гетман, — не отступайте! Ударим всеми силами на врага и опрокинем его, прорвем себе дорогу!
Искренняя, горячая речь Калиновского увлекла многих, но не могла победить паники, сковавшей у большинства волю: вырвавшиеся одобрения были заглушены трусливыми криками, между которыми особенно вырывались вопли Сенявского.
— Да кто тут смеет рассуждать? — посинел от злости Потоцкий и, заметив на своей стороне большинство, принял дерзкий, возмутительный тон. — Кто смеет, тысяча чертей, когда я налицо? Или я вам, Панове, не вождь, или я не великий коронный гетман Речи Посполитой? Или вы хотите мятежно топтать мою волю?
Послышались отзывы:
— Ты наш коронный гетман, ты наш глава!
— А коли глава, то прошу не подымать при мне голоса, — кинул он на Калиновского наглый, вызывающий взгляд. — Несогласные могут уйти, и баста!.. А я при–ка–зы–ваю, — прокричал он, — сниматься немедленно с лагеря и отступать укрепленным четвероугольником!
— Гетманская воля будет исполнена, — обрадовалось рыцарство этому распоряжению.
— Отчизна! — вскрикнул, не помня себя, возмущенным голосом Калиновский. — Ты поплатишься за то, что вверила свои силы такому вождю! Мой меч не служит позору… разделяйте вы его с ним!
И он, разломив свой палаш, бросил его к ногам гетмана.
— Арестовать! — зашипел, запенился тот и залился удушливым кашлем; но никто не двинулся с места, а Калиновский, сложивши на груди руки, гордо стоял.
Между тем вбежал в палатку джура и доложил, что схватили в плен одного козака.
— На кол! — крикнул Потоцкий, но потом остановился. — Стой! Пойдемте допросим, панове!
Все за гетманом вышли. Слуги осветили факелами место перед палаткой.
У входа стоял пехотинец и держал на аркане связанного по рукам и ногам козака. Пленник, не лишенный, по–видимому, силы и красоты сложения, представлял теперь из себя жалкий вид: он дрожал как осиновый лист, корчился, гнулся и бросал вокруг перепуганные, умоляющие взоры.
— Где пойман? — спросил Потоцкий.
— За окопами, ясновельможный гетман, — указал рукой вдаль шеренговой, — пробирался лайдак к нам пошпионить, то ползком, то скачком, а то и просто ходою, — такая дерзкая шельма, — прямо под носом у нас! Ну, я с товарищем через ров — да за ним. А он, пес, наутек! Догнал я его — да арканом за шиворот.
— Спасибо! — бросил Потоцкий шеренговому червонец. — Подать дыбу!
Слуги сейчас же принесли и водрузили походную дыбу, состоящую из связанных трех жердей с утвержденным наверху блоком.
— Кто ты? — толкнул ногою пленника гетман.
— Селянин… хлоп, ясновельможный пане, — плаксивым, перерывистым голосом простонал пленник.
— Как зовут?
— Галаган{120}.
— А куда же ты шел? Зачем шел, пся крев, быдло, гадюка? Зачем и куда, шельма, а? — тыкал гетман его в лицо и в зубы ножнами. — Вздернуть бестию.
К связанным на спине рукам пленника привязали веревку, продетую через блок, и начали его поднимать; нужно было иметь железные мускулы и употребить нечеловеческое усилие, чтобы удержать на них всю тяжесть тела и не дать вывернуть рук из ключиц.
Козак побагровел, выпучились жилы у него, как ремни, на висках и на шее, налились кровью глаза, выпятилась страшно грудь; но он держался на мускулах.
— Здоровая собака, таких и не видывали, — заметили палачи.
— А вот мы этого селянина поджарим… — прошипел гетман. — Гей, уголья! Смолы! Так ты, шельма, селянин? — Селянин, — ответил задавленным голосом подвешенный; видно было по тяжелому, свистящему дыханию, что такое напряжение не могло долго тянуться.
Принесли две высоких жаровни и пододвинули их к бокам козака. Сорочка задымилась на нем с двух сторон, сквозь прорехи выглянули страшные багровые ожоги тела… вздымались волдыри, лопались, чернели, шипели, послышалась гарь… понесся чад от горелого мяса.
— Спустите! — сверкнул пытаемый страшным взглядом. — Все расскажу!
Когда его спустили и поставили, он снова съежился и упал к ногам гетмана.
— Прости, ясновельможный пан, я солгал, — заговорил он торопливо, — я не селянин… я шеренговый из войска Хмельницкого… Теперь бежал от него, пробирался в Корсунь… там мой род… семья… я из немецкой пехоты, что при Барабаше… меня захватили насильно… я вот и хотел бежать… боялся признаться.
