Октавиан Стампас - Семь свитков из Рас Альхага, или Энциклопедия заговоров
Я прозрел, что мне были оставлены только две памяти — память тела и память чистого рассудка; память же души, которую мы считаем обычно истинной памятью, была стерта навсегда, подобно тому, как пемзой стирают надпись на пергаменте. Какой был бы прок в том, если бы я узнал название страшного зелья, примененного для того, чтобы лишить меня воспоминаний и тем самым даровать свободу — свободу от всех тайных слов и знаков, которыми могли меня держать в повиновении ассасины, тамплиеры, иоанниты, духи горы Сладкого Терна и сам Прокаженный Магрибинец со своим «Священным преданием»? Только мой брат Тибальдо Сентилья имел право проявить надо мной свою власть один единственный раз — и только для того, чтобы основание нашей родовой звезды Соломона не перекосилось в мою сторону.
Следовательно, и никакого настоящего имени, которое также могло быть использовано в качестве приказа, порабощающего мою волю, я носить в своей жизни не мог.
Посланнику Удара Истины полагалось быть свободным от всех обстоятельств, кроме одного — своего рождения в нижнем острие пятиугольника. Ценой памяти была свобода, и надо заметить, весьма призрачная свобода: выбирать между сном и явью.
Только этой свободой я и отличался от своих братьев, жизнь которых мне была теперь известна гораздо лучше моей собственной.
— Значит, я не узнаю о своей жизни ничего, кроме тех слов, на которые ты был не слишком щедр, Учитель? — почти равнодушно пробормотал я.
— Не жалей об утрате, — еще тише проговорил дервиш. — Она не имеет значения. Один час той краткой жизни, которую ты помнишь, стоит всех тех лет, которые ты провел в беспрекословном подчинении у великих сил мира сего, у земли, воды, огня и воздуха. Имя ты сможешь избрать себе сам. Это великая честь для ученика.
— Богачи вернули из Европы свое золото с прибылью, ассасины получили волшебную голову, которая обманет их и приведет к окончательной гибели, султаны и эмиры благословенной земли пророка обрели спокойствие. Что же из этого векового заговора извлекли вы, владетели знаний? — вопросил я.
— Хотя бы то, что небо на этот раз не упало нам на головы, — отвечал дервиш, давно уже не открывая глаз и едва шевеля губами. — Можно считать, что на наши головы в конце концов упал ты, подобно тому человеку, который некогда упал с крыши на голову моему Учителю. Мы наблюдали за твоим падением, предполагая, что в худшем случае ты свернешь себе шею. Однако ты остался цел и невредим, а нам же придется теперь немного отлежаться. Хороший урок всегда идет на пользу.
— Из твоих слов, Учитель, следует, что великими мудрецами, Великими Магистрами, великими воинами, короче говоря всеми — и тамплиерами, и ассасинами, и королями, и даже вами, дервишами — в продолжении этих веков управляли вовсе не всемогущие духи из таинственного «круга змеи», а всего лишь несколько бессмысленных слов, начертанных на дорогом халдейском пергаменте, — проговорил я, с каждым своим словом все больше поражаясь своему открытию. — Вся мудрость заключалась только в том, чтобы умело и незаметно разбросать их «по базарам».
— «Круг змеи» — это один-единственный человек, воплощение могущества, глава змееносцев, — отвечал дервиш. — Не гадай, кто он. Он есть ты.
— Почему ты не дал мне догадаться об этом самому, Учитель? — вопросил я.
— Потому что поднос вот-вот упадет на пол, — медленно проговорил дервиш.
— Кто же теперь управляет стихиями, кто заставляет писать на пергаменте слова, не имеющие смысла, если и Прокаженный Магрибинец, и таинственный Хидр, и Великий Мститель, и даже настоящий Посланник Истины — одна и та же бесплотная тень, вызванная заклинанием, начертанном на горе Сладкого Терна? — задал я вопрос, который посчитал про себя последним.
Дервиш покачнулся, и я поддержал его руками. Он с трудом сделал глубокий вздох, и я посчитал этот вздох последним.
— Один добрый человек шел по ночной дороге и увидел впереди приближавшихся всадников… — начал говорить дервиш свистящим шепотом, так что едва можно было разобрать слова.
Громким возгласом я перебил его:
— Я знаю! Я знаю эту историю, Учитель! Ты уже рассказывал ее! Не трать времени! Скажи: кто !
— Не помню… — словно издалека донесся голос дервиша.
— Кто водил твоим каламом?! — крикнул я в ухо дервишу.
— Есть только ночная дорога, вечный странник и всадники, — пробормотал шейх. — Эти всадники уже приближаются навстречу.
И тут нестерпимый гнев объял мою душу.
— Учитель! — воскликнул я. — Ты теперь говоришь, как ассасин, не верящий в Бога и Его промысел! Будь проклят твой Магрибинец! Будь проклята твоя ночная дорога! Будь проклят мир, который ты создал! Если я и хочу гармонии стихий, то такой, в средоточии которой воссядет Живой Человек, а не тень. И я смогу назвать его своим братом, а лучше — Отцом и Создателем. И Он будет помнить меня и всю мою жизнь вечно и будет всегда любить меня таким, каким я появился на свет. Другой мир мне не нужен. Ты сможешь сделать его таким?
Дервиш молчал, и я, поддавшись недоброму порыву, оттолкнул его от себя.
— Будь проклят и ты, творец обмана! — воскликнул я.
Старый шейх повалился на бок и, стукнувшись головой об твердую землю, испустил предсмертный хрип.
Я ужаснулся своему поступку и, бросившись к старцу, положил его голову себе на руки.
— Прости меня, Учитель! Прости меня! — в муках раскаяния восклицал я.
— Иди, — донеслось до меня последнее слово, в котором я не услышал гнева.
Уложив тело старого шейха среди камней, я огляделся по сторонам и невольным движением снял с запястья мое священное оружие, Удар Истины. Поглядев на этот маленький невесомый кинжал, я подумал, что весь мой разговор с дервишем несомненно происходил во сне.
Я подошел к реке и по щиколотки вступил в быстрый поток. Стоя в воде, я совершил то, чего ни разу не совершал до сих пор, а ныне мог наконец совершить по праву. Я вынул кинжал из ножен и увидел, что весь он, от рукоятки до кончика острия, искусно выточен из куска кипариса.
Я опустил руку и увидел, что протягиваю священный кинжал своему зыбкому отражению, которое тоже протягивает мне снизу ту же самую назойливую и бесполезную деревяшку. И тогда я размахнулся и изо всей силы бросил ее по течению реки — как можно дальше.
От этого резкого движения мои ступни соскользнули с округлых камней, я пошатнулся и упал навзничь в водяной поток, вспыхнувший перед моими глазами снопом солнечных лучей.
Затем я, отняв руку от глаз, приподнял веки. Солнечный свет был уже не так ослепительно ярок: золотистым потоком он лился в окно, озаряя маленькую, тщательно выбеленную комнату, в углу которой я и лежал на кровати.
Поначалу мне показалось, что время действительно обратилось вспять и я вновь очнулся на берегу Лигурийского моря, в домике рыбака Пьетро. Я не испытал ни малейшего сожаления о новых потерях.
«По крайней мере, теперь я не заставлю мою дорогую Фьямметту долго ждать, — пришло мне на ум, — и я избавлю ее от пыли бесконечных дорог. Пожалуй, у меня теперь появится возможность как-нибудь избежать выгребной купальни».
С такими мыслями я легко поднялся с ложа, любезно предоставленного мне какими-то добрыми силами, и подойдя к окну, высунулся наружу.
Я увидел прокаленные зноем, бесплодные горы, как если бы выглянул из бойницы Рас Альхага.
Я увидел вдали, на одном из Перевалов, тонкие струйки пыльных дымков и мерцание темных звездочек.
«Всадники приближаются», — вспомнил я последние слова старого шейха джибавиев.
Опрометью выскочив из комнаты и побежав вниз по узенькой каменной лестнице, я прямо в дверях наткнулся на человека в черной длиннополой одежде.
— Тебе уже лучше, брат ! — без всякого удивления спросил он меня.
— Гораздо лучше. Благодарю тебя, брат , — торопливо ответил я и задал на новом месте первый вопрос. — Где я?
— В монастыре Святого Иоанна Крестителя, — был мне ответ.
— Где вы нашли меня? — задал я второй вопрос.
— Там, — взмахнул рукою монах, указывая куда-то высоко в горы. — У реки.
— Далеко ли до Иерусалима? — задал я третий вопрос, уже держа наготове четвертый.
— Неблизко, — своей добродушной улыбкой свидетельствуя о весьма значительном расстоянии, отвечал монах.
— Ты можешь крестить меня? — скорее потребовал, нежели спросил я.
— Я не могу, — покачал головой молодой монах. — Отец Авель может.
— Где он? — спросил я, примечая, что пыльные вихри над перевалом стали гораздо виднее и, значит, ближе.
— У нижнего колодца, — отвечал монах. — Ты уже стоишь на дорожке, брат, иди по ней и никуда не сворачивай.
Я не пошел, а помчался во всю прыть, и, миновав ворота, в несколько прыжков достиг круглого колодца и старца, немало удивленного моей резвостью и моим решительным видом.
