Александр Солженицын - Красное колесо. Узел II. Октябрь Шестнадцатого
Ничего, не обиделись мужики, подобрались и со своим дымом пошли вон: первым – Рожок присогнутый, отгибая голову вверх и назад, там – Стремоух, дед Баюня о палочку, о палочку. Агапей же Дерба, ещё угрюмее и темней, чем пришёл, картуз понёс, как две руки в него спрятал, глаза в пол, закидисто перенося ноги через пороги и зацепясь-таки полою сермяги.
Открытую дверь вослед им подержала мать, выдымиться. А сама принялась ко празднику и для теста стол скоблить добела.
Проводил Арсений мужиков, пошёл в сад – и Катёну перехватил. Из баньки бежит, в разлетайке.
– Ну? чего помочь там?
– Не, Сенюшка, скоро истопится.
Ушмыгистая, а придержал её. Тогда – о Савоське она: ну как тебе он, как? Любишь?
Сама-то уже видит, что да, иначе б и рта не раскрыла.
– Больно в меня, сам теперь примечаю. И губу так отлячивает.
– Да только ли! Ещё увидишь. Он и простодушный в тебя. И могутой в тебя будет. И хваталки у него, погляди, уже сейчас здоровы, чисто твои, палец в палец, а как схватит! Вилы ему подай отцовские! И спина у него чисто твоя.
Спина? Не знал Арсений свою спину и не догадался б савостейкину смотреть. Спина-то – как может быть в два годка похожа, не похожа?
А Катёна – шмыг и пробилась, молча.
Спина… Спину-то мужнину насколько ж помнит? Во, бабы.
Поддогнал её разик, ещё до двора:
– Кать! А как чуяли мы тогда, после Масляны не разлучились, да?
Катёна залилась, голову опустила.
Ещё ни про какую войну никто не ведал, и с Масляны по закону надо было обрывать, хоть и молодожёнам. А Катёна – ещё не понесла. А жадалось им. И сшептались: будем грешить, може Бог простит. И так – до Вербной. И, видать, простил же им Бог, какого сына родила! А подклонились бы закону – и осталась бы Катёна яловой на войну.
Отец Михаил потом над святцами хмурился, грозил Катёне. Она со спохваточкой своей живой: “Батюшка, истинно говорю, лишнего переносила. Чего-й-то он никак не выкатывался!”
– В пост Великий – а какой получился! То ж великой, да? – не пускал её Арсений бежать. – А теперь весь отпуск мой прежде поста, далеко свободно.
Да ночи долгие, осенью.
– Сенечка, Сенечка, посгоди, пропусти, мама ждёт, Фенька ждёт!
И тут же, оборотясь:
– Не будем в избе. А чулан занятой. В сеннике постелю, не холодно будет?
– Не хо-о-олодно! – пока Арсений выдохнул, уж её и нет.
Ещё с отцом походили. В омшаник. По саду. Какие б деревья, кусты отсадить. Рассказов у отца много, и кому ж слаще, нежели – сыну? За третьего дня у Савалы в бочаге ловил лещей – длиннее локтя, вот ты ж ел. А ту неделю высыпка куликов красных, айда?
Елисей – из первых охотников на селе. И Сеньке-Гуре задору передал.
День – какой в конце октября? Давно ли ополдень было, а вот уж усочило свету. Ещё померили с отцом, где копать, а дымок от баньки отошёл, и кричит Катёна:
– Сенюшка! Иди!
В сенцах баньки накидана солома чистая, и под окошком на лавчёнке выложила Катёна чистое мужнино бельё. Солдатскую верхнюю рубаху и сапоги с портянками скинул Арсений – внутрь нырнул. Натоплено в меру, слишком-то жарко Сенька и не любит.
Вот и на батарее построили землянку-баню, и попросторней, а – нет, не своя. Своей домашней каждую половицу знаешь ногой, каждую доску полка, и окорёнок тот, и бадейка, и ковшики – один худой, а не выбрасывается.
Всё показала – и вертанулась:
– Так ладно, Сень, я пойду.
А – на полмига дольше, чем в дверь шмыгнуть, – лишний повёрт, лишний окид глазом.
– Чо пойдёшь? – протянул Арсений медленную руку и за плечо задержал.
Катёна – глаза вбок и вниз:
– Да ночь будет.
– Хэ-э-э! – раздался Сенька голосом, – до ночи не дождаться!
Подняла Катёна смышлёные глаза:
– Феня вон покою лишилась, доглядывает. Счас томится там, минуты чтёт, когда ворочусь.
А Сенька руку не снял.
И Катёна уговорчиво:
– Расспрашивать будет. Стыднушко.
Вот это девичье-бабье стыднушко, если вправду оно тлеет, не придуманное, никогда Арсений понять не мог.
– О-о-ой! – зарычал, как зевнул, широко. – И расскажешь. От кого ж бедной девке узнать?
Опять голову спустя и тихо совсем, шепотком:
– И лавка узка, Сенюшка…
– Да зачем нам лавка? – весело перехватил Сенька. Перехватил её двумя лапами и к себе притягивал.
А Катёна голову подняла, медленно подняла, и – в полные глаза на мужа – и как будто с испугом, а он же её не пужал, аль то бабья игра такая? – их пойми:
– А веником – не засечёшь?…
– Не засеку-у-у! – Сенька довольно, и уж сам, рукой торопя…
А она, задерживая:
– А – посечёшь?…
И как это враз перечалилось: то сечки боялась, а то вроде бы упустить её боится. Ещё гуще Сенька в хохот:
– Посеку-у-у! Подавай хоть счас!
И Катёна – ещё одетая, как была, – погнулась за берёзовым веником!
И – бережно, молча, перед собой его подымая… выше своей головы, ниже сенькиной… подала!
И из-под веника – смотрит: чего будет? Секи, мол, секи, государь мой.
Остолбенел Сенька, сам напугался:
– Да за что ж? Да ты рази…? Да ты уж ли не…?
Леш-ший бы тя облобачил!
36
Арсений был мужик не жестокий, не жёсткий – и со всеми людьми, а с Катёной вовсе мягкий. Оттого стояли между ними ласковость и свет, только радуйся, пожаловаться не на что.
Пока Арсений за ней ухаживал и их первые месяцы до войны, когда она понесла Савосю, прошли у них как под солнышком тёплым, без единого резкого окрика, без единого удара разлапистой его рукой – да она ведь ему и осерчать не давала, быстрей того догадывалась и исполняла.
Потом война выгрызла всю жизнь, оставила ломотками – первый отпуск, как сон летучий, теперь вот второй, а меж ними безмужье: носить, рожать, кормить да о муже думать – и каким вернётся и что будет у них?… Преж того – вообще ль вернётся? И тоскуя, тоскуя, тоскуя по своему избранному, сколько раз за топкой, за дойкой, за птицами, за жнивом, за сенным согрёбом, за мочкой, за чёской, за пряжею, за тканьём она и так, и сяк, на все лады строила его возвращенье: и в какую пору года, и в какую пору дня, и за чем её застанет, на пороге ли, в сенях ли первый раз поцелует.
Но потайней и упорней, себе самой дивнее, ещё и иное что-то разгоралось в ней. И не назовёшь-то – что.
Такое что-то не добранное, самой себе не понятное. Такое что-то таимное, что и подружку верную на угадку не призовёшь. Такое нутряное, или уж самой доведаться, или покинуть, смириться.
И в жалобу не сложишь. Кажется, жили – милей уж некуда. Коротко только. А разлуки вот: должей куда. И в эту вторую разлуку, после первого отпуска, встрапилось Катёне: хотелось ей, чтобы муж воротился с войны не целиком прежний. И вся простота бы светлая оставалась, и вся добродушная ласка. А – ещё бы что-то. И на руки подкинет, как дитя (ему по весу – всё одно, что Савоську). А – ещё бы.
Плужникова жена Агаша, хоть и старше Катёны на два года, но в одни хороводы ходили когда-то. Агаша – уж такая пава была, да и в замужестве такой осталась, – а и переменялась же рядом с мужем, ну вся дочисту. Вот диво: и та ж оставалась, и вся дочисту переменённая.
Как-то ей Катёна и скажи про это.
Зубы открыла свои жемчужные крупные:
– Ты с мужем, что ж? И не жила, поди, почти. Вот поживёшь, во вкус войдёт, да пригнетёт – тогда и ты переменишься.
Пригнетёт! – ведь вот слово какое сказала! Пригнетёт!
И встряло это слово в Катёну. Нераскрытое, а в нём – всё.
И так, и так его обчуивала. Было в нём что-то.
Воротился бы Сенька не прежним лишь милым, а – грозным, что ль? Нет, не грозным. А – ко власти повёрнутым?
Были до войны в Каменке и в соседних деревнях случаи, когда парни гурьбой ловили девок поодиночке, задирали им подол наверх и выше рук, выше головы завязывали верёвкой. Иногда – по озорству, пустить девку на посмех, голой и безглазой, ино – в наказанье, если считали парни, что та девка нарушила честь и закон, тогда ещё и ремнями нахлёстывали. И когда слух потом проходил между девок – все полошились, квохтали, охали, страшней и позорней кары придумать нельзя, оборони Бог попасть под такое насилие, и честили-проклинали тех парней, да пойманная, когда в темноте, не успевала их и опознать. И Катёна, в лад со всеми девками, тоже отмахивалась, и за головоньку бралась, и жмурилась – а в зажмуре, а в ядрышке ото всех: а вдруг бы то – он был сразу? по голосу, по руке, сердцем ли угаданный – сразу он? и не для посрамища на деревню, а только – власть пришёл заявить? И рученькам размаху нет, и глазами не видишь, только убегать можно, – а ведь ноги нейдут, воли нет, так и рухнешь?…
Сласть дрожащая…
Все же видим: петух с какою яростью курицу топчет, кажется – закогтит насмерть, а поднялась, отряхнулась как омытая, и плавно яичко понесла.
Только Арсений при росте своём, при своей могуте далее всего от пересилья, Катёну боится меж лап раздавить, так и говаривал, не про неё одну: “Баб ещё с девок жалеть надо”. Скажет Катёна ему: “Сенечка, не надо мне попускать! Сенечка, не бесперечь меня лаской, а то я попорчусь!”, – смеётся: “Ты – не попортишься”.
