Энн Райс - Плач к небесам
Он помолчат, успокаивая дыхание. На его лице отсвечивало пламя очага.
— Я имею в виду то, что ты — сын Андреа, — объяснил он медленно, почти устало. — Что ты — его плоть и кровь и ты — моя плоть и кровь. Что ты — Трески, хозяин дома моего деда. Что на твоем попечении находятся мои малолетние братья, которых я не хочу оставить круглыми сиротами. И что ты, несмотря на твои горькие жалобы на это, представляешь в правительстве Венеции нашу фамилию!
Ради всего этого я сохранил бы тебе жизнь. Ради этого я приехал сюда, надеясь, что смогу сохранить тебе жизнь, а еще и ради той печальной истины, что ты — мой отец, мой отец, и я не хочу, чтобы мои руки обагрились твоей кровью!
Тонио снова остановился. Нож он по-прежнему держал в руках, а глаза его стати далекими и тусклыми. Казалось, страшная усталость навалилась на него и в его настроении произошла резкая перемена.
И проницательный Карло заметил это, хотя его лицо хранило насмешливое выражение, означавшее, что он не верит искренности Тонио.
— А еще, может быть, потому, наконец, — прошептал Тонио, — что я не хочу, чтобы ты заставил меня сделать это. Я не хочу предстать перед Господом как отцеубийца и скулить, как скулишь ты: «У меня не было выбора!» Но можешь ли ты понять это? Можешь ли принять мудрость, выходящую за пределы твоего своеволия и гордости? И согласиться с тем, что нет другого способа развязать этот узел мести, несправедливости и крови?
Склонив голову набок, Карло смотрел на Тонио одним прищуренным глазом. Ненависть к сыну пульсировала в нем в ритме биения сердца.
— Я устал ненавидеть тебя, — прошептал Тонио. — Я устал бояться тебя. Мне теперь кажется, что ты для меня — ничто, какой-то отвратительный шторм, сбивший с курса мою беззащитную лодку. То, что я потерял, вернуть невозможно. Но я не хочу больше распрей с тобой. Не хочу ненависти, не хочу злобы.
Скажи мне, отец, хотя ты ни о чем меня не просил, можешь ли ты поверить в то, что мне не нужно от тебя ничего, кроме твоего обещания? Ты обещаешь, что отныне не будешь пытаться убить меня, и тогда я оставлю тебя здесь целым и невредимым. Я уеду из Венеции так же, как приехал, и никогда не буду пытаться причинить вред тебе или тем, кого ты любишь. Если ты не веришь этому сейчас, то поверишь, когда я покину тебя. Но для этого, отец, теперь ты должен уступить. Ты должен дать мне свое обещание. Вот для чего я приехал сюда. Вот почему я не убил тебя до сих пор. Я хочу, чтобы все было кончено между нами! Я хочу, чтобы ты вернулся в наш дом, к моим братишкам. Я хочу, чтобы ты дал мне обещание!
Карло медленно нахмурился. Низким, утробным голосом пробормотал:
— Ты издеваешься надо мной...
Резкая судорога исказила лицо Тонио. Но уже через секунду оно разгладилось. Он опустил глаза.
— Отец, ради всего святого! — прошептал он. — Ради самой жизни!
Карло внимательно смотрел на него. Его зрение теперь было острым, болезненно острым, хотя вся комната уже погрузилась во тьму. И он испытывал такую ненависть к возвышавшейся над ним темной фигуре, что мало что иное могло сейчас проскользнуть в его сознание.
Он увидел, что нож в руке Тонио шевельнулся. Тонио изящно перевернул его и держал рукояткой к Карло. При желании тот мог бы его схватить.
— Отец, твое обещание. Твоя жизнь за мою жизнь, сейчас и навсегда. Скажи это! — прошептал Тонио. — Скажи это так, чтобы я мог поверить тебе.
Карло медленно, медленно кивнул.
— Скажи это, отец! — прошептал Тонио.
— Я обещаю... что никогда больше... не буду пытаться убить тебя... — пробормотал он.
В полном изумлении он увидел, что Тонио протянул ему нож.
— Возьми его, перережь им ремень. И будем свободны друг от друга раз и навсегда.
Карло взял нож. И мгновенно поднес нож к ремню и перерезал его с внутренней стороны левого предплечья.
С громким треском кожа лопнула, и его грудь и руки освободились. Осторожно, с ножом в руке, он встал на ноги.
Тонио отошел на несколько шагов назад, но его движения были замедленны. Длинный черный плащ развевался вокруг него, и огонь золотом расцвечивал края плаща и поблескивал в темных глазах Тонио.
Глаза Карло медленно расширились. Если бы только он мог видеть, что таится под этими черными шерстяными складками, полностью скрывающими фигуру Тонио! Если бы он только мог лучше рассмотреть выражение этого лица! Но вся способность рационально мыслить была сейчас подчинена той ненависти, что подпитывалась весь этот долгий вечер всплесками гнева, вызванного тем, что это Тонио держит его здесь, Тонио-заклятый-враг, которого он давным-давно должен был убить, а главное, Тонио-евнух, сделавший из него полного дурака.
И тогда, в последнем акте неповиновения, его глаза медленно и красноречиво смерили взглядом стоявшую перед ним фигуру, и его губы растянулись в самой что ни на есть презрительной усмешке.
В то же мгновение он бросился вперед, выставив нож.
Но высокая темная фигура, как привидение, вывернулась таким неуловимо быстрым движением, что Карло его едва уловил. И тут же, повернувшись, услышал звон шпаги Тонио. Тонкий луч света пронзил разделявшее их пространство, а острая боль — грудь Карло.
Нож, клацнув, упал на пол.
Карло пальцами схватился за лезвие рапиры, пронзившую его вспышку огня, а когда попытался что-то сказать, рот наполнился теплой хлещущей жидкостью, которая тут же брызнула на подбородок.
Нет, все еще не кончено, не кончено! Но его голос пропал в ужасном булькающем звуке.
И когда он почувствовал, что падает, темнота встает вокруг него, а его сознание заполняет абсолютный ужас, он увидел, что мерцание в глазах Тонио дрогнуло и пролилось, а лицо исказилось болью, но потом снова разгладилось и приняло свое обычное невинное выражение.
2
Два часа Тонио оставался в комнате с отцом.
Тело убитого остыло, а все огни погасли. Свечи растаяли, а угли в очаге превратились в пепел. Тонио хотел накрыть Карло его черным табарро. Хотел придвинуть его руки ближе к телу. Но ничего этого он не сделал. И когда стало совсем темно, поднялся и молча вышел из дома.
Если кто-то и видел, как он появился из боковой двери, то он сам этого не заметил. Никто не преследовал его, когда он шел по так хорошо известным ему улочкам. Ни одна тень не кралась за ним, когда он шел по широкой пустой площади.
Когда же он подошел к дверям собора Сан-Марко и увидел, что они заперты, то в растерянности остановился, как человек, который не в состоянии сразу понять, что никак не может войти туда, куда хочет.
Наконец он прислонился спиной к колонне портика и посмотрел на черное небо над смутными очертаниями колокольни.
В окнах государственной канцелярии горело лишь несколько огней. Но двери некоторых кафе на площади еще были открыты, несмотря на дождь. Люди, спешившие по площади навстречу ветру, не обращали на него никакого внимания.
Вскоре руки и лицо у Тонио совсем закоченели от холода. Тем не менее он не сходил с места. Вся его одежда промокла под косыми струями дождя.
Ночь продолжалась. Часы отбивали час за часом. Кофейни потушили огни, и даже нищие покинули аркады. Город вокруг него погрузился в сон.
От цивилизации остались только отбивающие время часы на башне и неровный свет нескольких факелов вдалеке.
Тонио казалось, что боль и холод, которые он чувствовал, сливаются воедино. Он не мог поверить в правильность своего поступка и чувствовал потребность представить себе тех, кого любил, ощутить их присутствие. Ему было недостаточно повторять их имена, как молитву. Он воображал, что находится в каком-то тихом и безопасном месте с кардиналом Кальвино и пытается объяснить ему, что же произошло.
Но это все были лишь мечты.
Он был один, и он убил своего отца.
И если ему суждено сейчас уйти, то ему придется нести это бремя всю оставшуюся жизнь. Он никогда и никому не расскажет, что произошло. Он никогда и никого не будет просить об отпущении грехов или прощении.
Наконец, когда почти рассвело, Тонио натянул поглубже капюшон плаща, чтобы можно было скрыть лицо, и пошел на площадь.
Оттуда взглянул на монументальные здания, когда-то казавшиеся ему границей мира, а потом повернулся и покинул Венецию навсегда.
3
Несколько дней Тонио ехал на юг, в сторону Флоренции. Зима еще не кончилась, и поля по ночам слегка подмерзали. Но общество чужих людей в почтовых каретах было для него невыносимым, и он предпочитал брать на каждой станции оседланную лошадь. Иногда он просто шел по обочине, держа лошадь под уздцы, и оттого порой оказывался без ночлега.
В Болонью он вошел пешком. Плащ его был запачкан грязью, а сапоги порваны, и, когда б не шпага, его можно было принять за бродягу.
На улицах его раздражали толкотня, шум и гам. Он так мало ел, что в голове у него царила звенящая пустота, и он совсем не доверял собственным чувствам.
Оказавшись снова за городом, он понял, что больше не может идти. Постучавшись в двери ближайшего монастыря, вручил отцу-настоятелю половину оставшихся у него денег.
