Вадим Полуян - Кровь боярина Кучки (В 2-х книгах)
Когда опять пришёл Короб Якун, узник не встал ему навстречу, как не встал бы перед призраком.
- Совсем худшаешь тут, бедняга? - спросил боярин.
- Помозибо, не пожалуюсь, - ответил Род.
- Я трижды подступался к Михаилу Гюргичу, - поведал Короб, - предъявил ему твой перстень, - Боярин тяжело вздохнул, - Не принял князь моей заступы.
Однако Якун перстня не вернул, а Род и не спросил.
- Михалка, слава Богу, мне доверил доиск убийц Андрея Гюргича, - продолжил Короб. - Не я, так не остался бы ты здесь цел-невредим. Застенок жесточайший! Видеть, слушать не в измогу. А, да что!.. Михалка брата не любил: тот подверг его изгою, как и всех братьев. Однако народ жаждет скорого суда. И князь торопится. Его ждут во Владимире. Соперник Ярополк в Переяславле стакнулся с боярами и собирает рать. А брат его Мстислав уже в Ростове. Два Ростиславича, два сыновца, стелили мягко, а спать жёстко. Хотя в помогу Михаилу Всеволод идёт, да много ли дружины у изгоя? Кровавой будет сшибка за столицу у дядей с племянниками! Вот Михаил и льстит народу. Отверг твой перстень. Не время, дескать, и не место разбираться в сложностях. Кучковичи, и все тут. Иного люди не поймут. Так что до тла доискиваться некому. - Якун неловко замолчал, как бы устав от долгой речи. Но не снёс молчанья Рода и прибавил: - Я своей волей спас тебя от пытки, от смерти не сумел спасти. На это не достало моей воли. Прости, боярин Жилотуг, прости, ведалец Род…
- Как ты спас меня от пытки? - спросил узник.
- Подписал твоими титлами повинные листы, - прошептал Короб. - Вот все, что мог…
Род вспомнил Фёдора Дурного, когда тот спас его от казни, сдав на пытку пленом в Дикое Поле. Тут вышло все наоборот.
- Я неповинен, - поднял Род на Короба спокойный взор.
- Доказывать твою невинность - значит пытать, - напомнил Короб, вконец обескураженный. - Пытать, сам знаешь, без толку. Казнь неминуема. Зачем же тогда муки? За пустое красное словцо: «Я неповинен!..»
Род не стал спорить.
Помолчали неудовлетворённо.
- Тут приходила рыжая твоя предательница, - вновь заговорил Якун, - девка княгинина… Враг помнит её имя!.. Ну ещё с Кучкина дома знаешь ты её…
- Вевея, - подсказал Род.
- Вевея, - вспомнил Короб. - В ногах валялась у меня: спаси, не изволоча отпусти[514] преданного!.. Дура красная! Совала зелье, чтобы дал князю. Твердила, что тирлич да жабья костка смиряют гнев властей… Как же, смири попробуй, коли без гнева, по расчёту…
- Тирлич, - перебил Род, - зовётся по-иному стародубкой, норочной травкой. Её ведьмы собирают под Иванов день…
- Видать, обавница[515] эта рыжуха, - предположил Якун. Потом он крепко обнял Рода, щеку его оросил слезой. - Не ожидал, что так простимся, - бормотал давешний приятель. - В лучшем мире всего этого не будет…
Род не сразу обнаружил, что опять один. Куда-то отлучился мыслями, когда уходил Короб. Теперь же вспомнил Силку: единственный свидетель непричастности его к убийству. Силки больше нет. Да и не стали б разбираться. Князь Михалко спешит с казнью. Ростиславичи идут занять Владимир. Владимирцы хотят Михалку, законного властителя, завещанного Гюргием Ростово-Суздальской земле. Он даст покой и правду. Залогом этому - поимка заговорщиков, суд над злодеями и казнь… Род очень сожалел, что не спросил боярина, какая казнь. Гадай лежи и думай…
Он, кажется, забылся, потому что слишком скоро отворилась дверь. Принесли свет и пищу, от коей узник отказался.
Коморник подал чашу:
- Боярин шлёт тебе вино…
Род пил с надеждой на окорм, от казни избавляющий. Однако тщетная надежда! Вино наполнило живительным теплом. Чему-то радуясь, он вышел из темницы, глотнул воздуху, прищурился на солнце, сел в телегу между стражниками.
Потом охраныши сошли с телеги, подставив вязня суду толпы. На улицах глазели московляне, кидали комья грязи, замешанной в корытах, потому что была сушь. Кричали всякую безлепицу…
Лишь у заставы общий ропот перекрыл истошный вопль:
- Ро-ду-шка-а-а!.. Прости-и-и-и!..
Род не обернулся. Кричала прожитая жизнь. К ней не было желанья оборачиваться.
По Владимирской дороге везли весь день. Досужее народное судилище так залепило очи грязью, что «преступник» ничего не видел.
Уже при въезде в стольный град один из стражников отёр ему лицо… Вот миновали Волжские ворота… Вот церковь Иакима и Анны на вратах детинца… Вот последняя переспа, и Владимир позади.
А народ по сторонам обильней от версты к версте.
- Кучковичи!.. Алыры!.. Наалырничались!..
Род вспомнил: от кого-то слышал, что у Якима было много сел по реке Клязьме, подаренных Андреем Гюргичем в прибавок к владениям Кучковича на берегах Мостквы. Не оттого ль Яким склонял хозяина покинуть Киев ради Суздальской земли? На новом месте щедрые дары - в посулах, на старом месте они в руках, бросать их неразумно. Теперь к чему все скопленное, выпрошенное, выкраденное? Неосязаемо, как сладкое воспоминание, которое вот-вот погаснет… Чужды и неуместны были эти мысли. Род их отогнал.
Телега остановилась на берегу озера среди других телег с повязанными обречёнными. Род увидал Якима, Петра, Анбала и ещё каких-то незнакомцев. Моизича среди них не было. Ефрем Моизич не был привезён. Удачно скрылся? Помилован? Скорей всего, удачно скрылся.
Толпа не прекращала напирать на кметей. Связанных взводили на помост, ставили рядом. Петра, Якима и Анбала держали под руки. Запытанные не могли стоять.
Пока читались вины, Род искал глазами Якуна Короба. Вон он, склонился над носилками. А на носилках, должно быть, князь. Ни разу не доводилось Роду видеть Михалку Гюргича. И теперь не попытался разглядеть лица больного князя. Тот быстро шевелил губами, взмахивал руками, видать, спешил. В небе ни облачка, солнце - ласковей некуда, а воздух будто вздрагивал от страшного дыханья близкой грозы. Где рати Ярополка и Мстислава Ростиславичей? Сколько им поприщ до стольного Владимира?
Князь через Якуна подал знак. Первым к плахе подвели Петра. Он не издал ни звука, тупо, по-гусиному вытянул голову, и… тупой стук топора! Анбал кричал на непонятном языке. И тут же только что кричавшая его личина неладно покатилась по помосту, бритая, круглая, зрачки навыкате…
Род не видал дальнейших казней. Якима и его повели к берегу. Здесь на катках высились два короба из свежего дубового пластья. Кат подошёл к казнимым и деловито предложил:
- Проститесь…
Изуродованный пыткой лик Якима смутил Рода.
- Прости, Яким, - склонил он голову.
Из беззубого разорванного рта вместо «прости» вырвалось нечто несуразное:
- Ба-а-а-теч, жделай што-нибуч!
Что бывший ведалец мог сделать?
Якима посадили в короб первым.
- Пусть озеро Пловучее покоит грешников, - донёсся ясный голос из толпы.
Род попросил соизволения омыть лицо. Кат не ответил. Когда сажали в короб, Род не оглянулся на толпу, на низкое большое солнце, на утлый мир с берёзовым леском по окоёму. Едва освободили руки, крышка опустилась. Шипы вошли в пазы под обухами топоров. Опять темно. Не как в подземном склепе: в досках - щели. Запах свежей древесины, будто на Букаловом новце… Раздался всплеск… И домовина, неудачно спущенная, поплыла вверх дном. Едва смог перевернуться. Первая мысль - о казни голодом в плавучем коробе. Вторая - о казни утоплением: вода сквозь щели крышки быстро наполняла домовину…
Род тщательно отмылся от налипшей грязи. Нет, не освежился: слишком летняя озёрная вода тепла. Да и застарелая усталость нерастворима в теле. И не улечься, как в гробу: коротко! Только сидеть, притом чуть согнув ноги, макушкой упираясь в доску.
Берег, покрытый злорадной местью, все дальше уходил от слуха. Вот уж не слышно шума, только вода урчит, как кошка над опекаемым котёнком. Навечно убаюкает подкидыша великое лесное озерище!
А вода заметно прибывала… Когда не только стало тихо, но и темно (видимо, время - повечер), Род сидел уже по грудь в воде. А вскоре и по подбородок… Вот зыбкая поверхность пресной влаги соприкоснулась с нижнею губой… Тут не помрёшь от жажды, не Сурожское море, пей хоть все озеро!
Род вспомнил заповедь Букала, последнюю, одну из самых прежде непонятных: «Не разевай рта в воде!» Какой в ней смысл? И так, и этак судьба обрекла смерти. А надо умереть не абы как. Букал велит предаться смерти попригожу…
И смертник крепко сжал уста. Услышал из груди толчки. Грудь требовала продолжать дышать. Однако он не подчинился, с каменной стойкостью воспринял возбуянье плоти. Вода закрыла ноздри. Он пальцами сдавил их. Другой рукой зажал уста. И волновался лишь о том, что в неподвластный миг, когда ум помрачится, руки опустятся, открыв проход воде, и тело его примет вид ужасного утопленника-посинильца.
