Анри Труайя - Свет праведных. Том 2. Декабристки
В конечном счете, призывая к свержению нынешнего режима, Герцен не объяснял, чем его заменить, и единственную свою надежду возлагал на сельскохозяйственную общину. Не было ли это утопической затеей интеллектуала? Софи отложила книгу. Покой уютного парижского жилища показался ей странным после той бури чувств, которая только что ее всколыхнула.
Она сидела в пятне света, падавшего от лампы под абажуром. Через приоткрытое окно из сумеречного сада доносилось щебетание птиц, круживших над своими гнездами. Вот-вот Жюстен придет объявить хозяйке, что кушать подано. Софи провела рукой по усталым глазам. «Как странно, – подумала она, – я приехала во Францию, радуясь тому, что покинула Россию, и первые же книги, которые я здесь читаю, написаны русскими, написаны – о России!..»
* * *Госпожа Вавассер пришла в назначенный час, с ней были Анн-Жозеф и Клод-Анри. Софи удивилась, что Луиза явилась не одна, но та объяснила:
– Дети привыкли. Я всегда беру их туда с собой, по очереди, чтобы отец мог с ними повидаться…
В руках у молодой женщины было по пакету. Ее соломенная шляпка с прорезями, в которые были продернуты вишневые ленты, казалась великоватой для исхудавшего лица. Клода-Анри нарядили в длинную синюю блузу навыпуск поверх коротких штанишек, на голове у него была бархатная каскетка с лакированным козырьком; Анн-Жозеф, в своей широкой розовой юбке, из-под которой выглядывали панталончики с фестонами, держалась весьма чопорно. Все трое явно приоделись ради визита в тюрьму. Софи прихватила две бутылки шампанского, Жюстен уже заранее принес их из подвала.
– Ах, зачем, зачем вы… – прошелестела Луиза. – Вы его слишком балуете!..
Вчетвером они кое-как уместились в коляске. Когда Софи велела Базилю везти всю компанию в Сент-Пелажи, тот возмущенно округлил глаза и потребовал повторить адрес. Пока коляска катила по залитым солнцем улицам, дети весело щебетали, ни дать ни взять – птички: можно было подумать, семейство выехало на воскресную прогулку. Но вот они въехали на улицу с таинственным названием «улица Колодца Отшельника», и тюрьма накрыла их своей тенью. Здание было серым, тяжеловесным, фасад, казалось, мог в любую минуту рухнуть, несмотря на грубые подпоры, нарушавшие однообразие стен. Кое-где виднелись узкие, забранные частыми решетками окна.
Коляска остановилась, дамы с детьми сошли на землю. Прохожие оборачивались им вслед, перешептываясь. Луиза постучала в дверь тяжелым железным молотком.
– В Сент-Пелажи можно встретить кого угодно, – сказала она. – Здесь сидят даже уголовные преступники. Но содержат всех отдельно, политические размещены в Корпусе Принцев! – Последние слова она произнесла с оттенком гордости.
За дверью послышались приближающиеся шаги. Открылось окошко, в нем показался большой блестящий глаз. Луиза предъявила разрешение на свидание, и створка со скрипом повернулась на петлях, открыв темный провал, готовый поглотить гостей. В прихожей добродушный служащий еще раз изучил бумаги, потрепал по щечке детей, с которыми, похоже, был хорошо знаком, смерил Софи взглядом с головы до ног и, наконец, велел сторожу проводить «семейство» к господину Вавассеру.
Они вступили в прохладный темный коридор с сырыми стенами. По обе стороны тянулись ряды огромных дверей, у которых не меньше четверти поверхности занимали засовы. Софи, еще не осознав этого, с первого мгновения принялась жадно вдыхать тюремный запах. Ей почудилось, будто она снова в Сибири, в какой-нибудь пересыльной тюрьме. Человеческое убожество повсюду пахнет дурно. Однако общий для всех дух зловония, не знающий национальных границ, разнообразили мелкие отличия. Так, например, явно отличались кухонные запахи. Если в России тянуло, как правило, кислой капустой и квасом, то здесь – тушеной говядиной с овощами и плохим вином. За глухими стенами слышались ворчание, покашливание; муравейник был плотно заселен, ни одна его ниша не пустовала.
– Вот этой дорогой и идут в Корпус Принцев, – пояснила Луиза. – Поначалу мой муж спал в камере с двумя десятками других заключенных, потом его перевели в Великую Сибирь…
– Великая Сибирь? – перебила рассказчицу Софи, заинтересовавшись странным названием. – Это еще что такое?
– Большое помещение на пятом этаже, предназначенное для нескольких узников. Эту камеру так прозвали, потому что она самая холодная из всех. У моего мужа слабые бронхи, и он попросил перевести его куда-нибудь еще. Теперь у него отдельная камера, на четвертом этаже. Я смогла даже обставить ее кое-какими домашними вещами, чтобы он хоть немного почувствовал себя дома…
Софи вспомнились жены декабристов, обставляющие камеры мужей на Петровской каторге. Решительно, между пенитенциарными режимами самых далеких друг от друга стран существует удивительное сходство.
Теперь они поднимались по широкой каменной лестнице: перешли в отделение политических, и атмосфера заметно изменилась. Если на первом этаже, отведенном для администрации, было спокойно, то уже на втором Софи заметила немалое оживление. Все двери, ведущие в коридор, были распахнуты. Молодые бородачи покуривали трубки, собравшись вокруг чугунной печки, на которой булькал котелок. Несомненно, в этом заведении ели когда вздумается – стоит только почувствовать голод. Несколько заключенных любезно поздоровались с госпожой Вавассер.
– Мой муж наверху? – спросила она.
– Должно быть; мы с утра его не видели.
Где-то наверху раздался взрыв женского смеха. Две бесстыжие лоретки отчаянно заигрывали, стоя в дверном проеме, с невидимым узником. В том же коридоре старушка-мать во вдовьем капоре мелкими шажками семенила рядом с сыном, который брел, опустив голову. На третьем этаже ожесточенно спорила целая компания. Софи разобрала обрывки фраз:
– Задушенная свобода… личность тирана… До тех пор, пока народ… говорю тебе, до тех пор, пока народ… Нет-нет, надо все разрушить и строить заново!..
Затем шум утих. Запела женщина. У нее был красивый печальный голос. Софи, запыхавшись, остановилась и прислушалась. Невольно прижала руку к груди: недомогание напомнило ей о возрасте…
– Еще всего один этаж, – подбодрила спутницу Луиза.
Они снова стали подниматься. Навстречу по лестнице шла какая-то ярко накрашенная и сильно надушенная особа. Дети поглядели на особу с таким изумлением, как будто мимо них пролетел над ступеньками воздушный змей.
– Это недопустимо! – прошипела Луиза.
Сторож, шедший впереди, только вздохнул:
– Ну да! А что поделаешь? В этом заведении утратили всякое понятие о нравственности! Люди должны приходить сюда семьями, а тут только что не пристают к арестантам – хуже, чем на улице Фоссе-дю-Тампль! Что ж, вот и пришли. Я с вами прощаюсь…
Луиза поправила шляпку, одернула блузу на сыне, разгладила юбочку дочки и, сияя супружеской радостью, легонько постучала согнутым пальцем в дверь одной из камер.
– Войдите! – надменно произнес голос из-за двери.
Молодая женщина распахнула дверь, подтолкнула детей вперед себя, подождала, пока они поцелуют отца, и только тогда объявила:
– Огюстен, не представляешь, какой я припасла для тебя сюрприз! Погляди-ка сюда!..
Переступив порог, Софи увидела сидящего в кресле иссохшего старика с тощей шеей в распахнутом вороте рубашки, с всклокоченными седыми волосами, с глазами, блестящими, словно бутылочные осколки. Поспешно встав, он долго разглядывал Софи. Его морщины подрагивали, разглаживались, он на глазах молодел. Наконец, вдоволь наглядевшись, Вавассер проворчал:
– Я знал, что вы вернулись в Париж!
– Да как же это может быть? – удивилась она.
– В Сент-Пелажи люди осведомлены лучше, чем где-либо еще: новости из внешнего мира быстро доходят в тюрьму. Ах, дорогая Софи! Наперсница и союзница в первых моих битвах, какое же счастье снова увидеть вас! Мне известна ваша трагическая история! Известно, что вы и в России остались верны вашему революционному призванию, как я остался верен своему здесь, во Франции! Но вы на свободе, а я все еще в темнице! Сейчас вы все мне расскажете! Мне просто необходимо знать подробности!..
Схватив гостью за обе руки, старик требовательно заглядывал ей в глаза. Но Софи устала повторяться, ей прискучило что ни день рассказывать одно и то же, и с каждым днем изложение событий собственной жизни казалось ей все менее и менее искренним: словно она произносила монолог из пьесы, заранее зная, какое действие он произведет на публику. Больше того, пришли раздумья о том, не впадает ли она из-за того, что постоянно рассказывает о себе и своих друзьях, в ту самую фальшивую литературность, в которой упрекала льстецов, неустанно воспевающих подвиг декабристов. Нехотя заговорила о восстании 14 декабря, о годах, проведенных на каторге и в ссылке, о братстве, соединившем узников между собой, о смерти Николая… Вавассер слушал старую знакомую, затаив дыхание. Лицо его временами подергивалось. Наконец, он со страстью воскликнул:
