Гюг Вестбери - Актея. Последние римляне
Старые воины чувствовали на себе взгляд любимого вождя.
«Не бойся! Мы не обманем твоего доверия, отец войска», — говорили их угрюмые лица.
Страшны были удары их длинных обоюдоострых испанских мечей. Первая линия готов дрогнула, как подрубленное дерево.
— Сомкнись! Сомкнись! — поддерживали их трубы Гайнаса.
— Бей, убивай! — подхватывали греческие музыканты Арбогаста.
Копейщики другой линии готов с яростью бросились на франконских мечников. Но этот крик не напугал поседевших в бою воинов. Покрытые пылью, обрызганные кровью, они все двигались вперед, врезаясь все глубже в трепещущее тело христианского войска.
По долине, с одного конца на другой, теперь безустанно переливался грохот битвы. Крик людей, ржание лошадей, стук оружия, звуки музыки, треск машин, голоса команды — все слилось в однообразный шум, который с ревом морских волн, вздымаемых вихрем, отражался от гор и лесов. Время от времени из этого шума выделялся точно протяжный стон исполинской груди.
Два римских императора с двух противоположных холмов смотрели на это ужасное зрелище. Феодосий и Евгений, окруженные легионами Империи, вручили свою судьбу варварам.
Увлеченные пылом битвы, сражавшиеся не заметили, что солнце постепенно сходило с небосклона. Тени мало-помалу охватывали восточную гряду Альп и лагерь язычников. Свет падал только на западную половину долины, где люди сплелись в клубок и убивали друг друга без всякой команды.
Бешенство готов не одолело хладнокровия франков.
Напрасно рожки Гайнаса призывали к порядку, напрасно графы и воеводы бросались вперед.
Солдаты, изнуренные далеким походом, осыпаемые снарядами баллист Арбогаста, поражаемые его мечниками, стрелками и лучниками, слабели, путались и расстраивали ряды.
Этой минуты только и ждал Арбогаст. С двух сторон, с юга и севера, готов стиснула его вспомогательная пехота. Теснимые отовсюду, фланги войска разорвались и были отброшены к центру.
Еще раз к небу вознесся страшный крик, последние проклятия погибающего войска, еще раз оружие померилось с оружием, победитель с побежденным; потом замолкли и крики и сигналы.
Готы отступили с поля битвы.
Бакурий с своими иберийцами чересчур поздно показался в тылу христиан. Прежде чем он успел водворить какой-нибудь порядок, на него с правой и левой стороны ударила вспомогательная конница Арбогаста.
Последние лучи заходящего солнца озарили триумф свободных франков, которые оканчивали свое кровавое дело.
Десять тысяч готов, не считая сарацин, гуннов и иберийцев, устилали своими трупами равнину.
Буйволовые рога Арбогаста положили конец битве.
Язычники с радостными криками возвращались в лагерь, чтобы насладиться действительно заслуженным отдыхом.
Только галльская конница не сходила со своего места. Она не участвовала в битве и терпеливо ждала сигнала.
К ней-то и приблизился Арбогаст и позвал ее начальника.
— Приказывай, божественный государь, — отозвался воевода Арбитр, тот самый, которого король как-то обидел в Тотонисе.
— Ты сейчас же двинешься вдоль берега реки, — сказал Арбогаст, — обойдешь с юга восточную гряду Альп и замкнешь с другой стороны все проходы. Завтра, после восхода солнца, ты придвинешься к самым горам. Когда твоя стража донесет, что началась битва, ты Вторгнешься в долину и отрежешь неприятелю отступление. Сделай это хорошо, Арбитр, и я награжу тебя саном графа.
— Прежде чем зайдет луна, я буду по ту сторону Альп, — отвечал Арбитр и тотчас же дал знак к выступлению.
Ночная темнота быстро спускалась с гор, набрасывая на дело человеческой злобы серый покров. Где еще час назад свирепствовала буря войны, там теперь воцарилась торжественная тишина ночи.
На холме, занятом Евгением, засверкали многочисленные огни. Римский император благодарил богов за победу.
Феодосий сидел в своей палатке, на кресле из слоновой кости, окруженный князьями, графами и воеводами. На его призыв не явился только один Бакурий — он предстал уже перед более могущественным Владыкой, храбрый граф погиб во главе иберийцев.
Твоя божественность спрашивает нашего совета? — удивился Стилихон. — Если бы ты хотел послушаться голоса благоразумия, то приказал бы нам сняться лагерем. Чем скорее мы покинем эту несчастную долину, тем лучше для нас и тебя. Арбогаст не пойдет за нами во Фракию.
— И я разделяю мнение Стилихона, — сказал граф Тимазий, единственный римский вождь при римском императоре. — Мы потерпели столь ощутительное поражение, что солдатам нужно дать отдых. Когда раны готов заживут, у нас будет время для расплаты. Мы вернемся через год, два, с новыми, свежими силами и отомстим за сегодняшний день.
— А ты, Гайнас? — спросил Феодосий.
— Ты купил наши мечи для войны с Евгением, — отвечал вождь готов. — Твое дело приказывать, наше — исполнить договор, хотя бы ни единый гот не вышел из этих проклятых гор.
Феодосий молчал. После долгого молчания он сказал:
— Оставьте меня одного.
Когда вожди покинули палатку, он вскочил с кресла и с бешенством крикнул:
— Где же ты был, Христос? Ведь этот старый волк душит Твоих овец. Твои же поклонники гибли под Твоими знаменами, а Ты…
Лицо его дрожало, как во время угроз Алариха.
— Епископы учили меня, что Ты могущественнее Юпитера, Марса и всех богов Олимпа. Где же Твое могущество, Твоя сила, Твоя справедливость? Амвросий уверял меня, что Ты будешь со мной. Я не вижу Тебя, не слышу, не чувствую. Неужели Ты всегда будешь Богом нищих и трусов, с покорностью невольников лобзающих ноги язычников? Дай мне знак Твоей силы, чтобы я мог в Тебе…
Он остановился и побледнел… обхватил голову руками и простонал дрожащим голосом:
— Прости меня, Боже. Прости отчаявшемуся его безумие, забудь мое богохульство, ибо Ты знаешь, что не Для себя я жажду победы. Я хочу вознести Твое знамя, водрузить превыше всех его царственных венцов этой земли, дабы Тебе поклонялись многие народы и правнуки наших правнуков.
— Однако… Ты все-таки должен был быть с моими готами! — вновь вскипел Феодосий, хмуря брови. — Они сражались за Тебя. Почему Ты не был с Гайнасом?
— Мой грех, мой грех, мой великий грех! — шептал он через минуту, ударяя себя в грудь. — Прикажи, о Господи, моему сердцу быть покорным и терпеливым.
В душе Феодосия учение Христа боролось с его врожденной неукротимостью. То одно, то другое брало верх поочередно.
Великий император обладал той же самой живой искренней верой, которая вела первых христиан на арену амфитеатров и заглушала в них страх перед мучительной смертью. Он любил Христа, как Амвросий и Фабриций, и отдал Ему все свои помыслы. С той минуты, как он вступил на трон, он только и думал об окончательном торжестве нового Евангелия, и в Аквилею пришел в полном убеждении, что Христос потребовал от него окончательной расправы с язычниками, только потому он и приказал тотчас же ударить по Арбогасту, хотя, как опытный солдат, не относился легкомысленно к силам противника.
— Христос будет со мной, — верил он, точно ребенок.
Потерпев сильное поражение, он очутился в положении человека, внезапно свергнутого в пропасть. Вокруг себя он не видел ничего — ни расщелины, в которую проникал бы свет, ни ветки, за которую бы мог ухватиться. Он все глубже падал в темную пропасть и терял сознание.
Он хорошо знал Арбогаста. Мстительный франк, оскорбленный в том, что считал своим правом, не остановится на половине дороги. Если он победит, то уничтожит дело христианских императоров, хотя бы только для того, чтобы досадить ему.
Неужели в западных префектурах снова должен был воцариться прежний порядок? Неужели язычники будут опять оскорблять Христа своими суевериями?
При одной мысли об этом его ревностная вера приходила в неистовство, его страстная испанская кровь кипела ключом.
— Этого быть не может, этого никогда не должно быть, никогда, — повторял он и метался по палатке. — Где ты был, Христос?.. Прости меня… Почему?.. Смилуйся надо мной… Мой грех, мой грех, мой великий грех!
Он бросился на ковер и начал молиться отрывистыми словами.
Он молился не за себя. Если Арбогаст оторвет от Империи западные префектуры, ему все-таки останется столько земли и народов, что он не перестанет быть могущественным государем.
Впрочем, он уже не жаждал земного блеска. Проведя почти всю жизнь на коне, в лагере, под градом метательных снарядов, он устал от постоянных битв и кровопролития. Он хотел последние свои дни посвятить Богу, вдали от дел государства. Иоанн Пустынник предсказал ему преждевременную смерть.
Если такова будет воля Христа, он без сожаления, в расцвете сил, ляжет в склеп Константина, где он приготовил себе скромное ложе, но перед смертью пусть его глаза еще раз возрадуются торжеству Креста.
