Александр Сегень - Державный
— Вот я тебя сейчас и исповедую, и причащу, собака! — злобно оскалившись и явно нарочно распаляя себя на злобу, рявкнул Иван, подскочил к Нилу и ударил старца обухом топора по лысой голове, с которой соскочил куколь. Падая, Нил успел почувствовать ладонями холод снега и больше уже ничего не видел и не чувствовал.
Очнувшись, он обнаружил себя сидящим на снегу. Дионисий придерживал его и всё ещё продолжал утирать снегом с лысины кровь, яркие ошмётки которой были расплёсканы повсюду.
— Отче! Учителю! Преподобный Ниле! — взывал к его сознанию верный ученик и спутник.
— Слышу, Денисушко, — вяло откликнулся старец.
— Как ты, отче? Оживёшь?
— Оживу, даст Бог. Не крепко он меня… Не намертво ударил.
— Ох, Царица Небесная! За что же напасть такая на нас?!
— За грешки мои, Денисе, за грешки…
— Да какие же грешки на вас, отче Ниле?
— Гордыня моя… гордынька проклятая…
В глазах Нила стало проясняться. Он всё ещё надеялся увидеть раскаивающихся разбойников, но не увидел. Ни лошади, ни саней, ни татей. Одна только мошна с куском хлеба да с посланием от кирилловских старцев, писанным Вассианом, бывшим князем Патрикеевым.
— Ох, — вздохнул Нил, стараясь пересилить страшную головную боль. Потрогал голову. Рана была небольшая, но кровоточивая, до сих пор сочилась алой ушицей. Нил улыбнулся:
— Всё-таки любит меня Господь! Навещает, учит. На-ко, мол, тебе, Ниле, угощенье за гордыню твою. Храни, Господи, обидчиков наших! Ножки им надобно целовать за учёбу.
Дионисий ничего не ответил, глубоко вздохнул.
— Ну что приуныл? — весело спросил его Нил Сорский.
— Как же мы теперь? Без саней, без лошади… — снова вздохнул верный спутник.
— Эка печаль! — бодро поднимаясь на ноги и превозмогая головную боль, воскликнул Нил. — Ты лучше Ивана с Митькой пожалей. Каково им теперь гадко будет с нашими санями и лошадкой! Вот кто несчастный. А не мы.
— Так-то оно так…
— А что не так? Что пешком теперь путь продолжим? Ещё лучше! Игумен Даниил до Иерусалима пешком ходил, и то ничего, а тоже в преклонных годах. Не тужи, Денисушко, нам отсюда до Касьяновой пустыни ходу вёрст эдак тридцать, никак не больше, а то и меньше. Мной тут всё хожено-перехожено, да и тобой также. Добредём до вечера!
— Я-то добреду, а вот ты, отче, с пробитою головою… — вытирая снегом с лица старца остатки крови, сказал Дионисий.
— Кранион мой, конечно, побаливает, — прикладывая к голове снег, отвечал Нил. — Но побреду с молитвою-го.
Прочитав несколько молитв, сорские отшельники двинулись дальше. Если бы не боль в черепе, то всё не так плохо.
— Всё-таки не зря он меня ударил, — сказал Нил. — Мог бы ведь и так всё забрать и умчаться. Нет, он шибанул. Это Господь направлял его десницу разбойничью своей благою десницей. Дабы наказать меня. И есть за что! После беседы с Андреевичами очень я горд был — это раз. В Ловецкой слободе стерляжьей ухой плотски непомерно услаждался — два. Мало? Да ещё похвастался, что мы сегодня к вечеру уже на Угличе будем — это три. Достаточно для казни.
— Ох-хо-хо! — только и вздохнул в ответ Дионисий.
— Ты только напрасно со мной страдаешь, да уж терпи, — засмеялся старец, стараясь выглядеть более бодрым, чем до нападения негодяев. — Терпишь?
— Терплю, отче.
— То-то же!
С версту, а то и с две шагали молча. Потом Нил, почувствовав, что боль в голове, кажется, попритихла, вновь заговорил:
— Ишь ты!
— Что, отче?
— Да вот думаю, какие совпадения кругом. В Вологду мы кого заезжали навестить? Ивана и Дмитрия. Так?
— Так.
— Из еретиков, которых мы идём спасать на Москву, двое тоже Иван и Дмитрий. Максимов и Коноплев. Так?
— Так.
— И разбойнички наши, глянь-ка! тоже Иван и Дмитрий. Каково?!
— Да-а-а… — не зная, что ответить, покачал головой Дионисий.
— Сии совпадения — указующие, — сказал Нил. — Думается мне, спасём мы еретиков жидовствующих, не допустим, чтобы жгли их по примеру шпанского короля. Это путь не наш. А если и надобно будет, то молитвою пожжём их. Так?
— Так, отче.
Они шли дальше, долго шли молча. Нил осёкся, поймав себя на том, что снова хвастается. Старался ничего больше не говорить. Да и голова снова разболелась. День стал медленно клониться к закату. Выйдя к небольшой речушке, покрытой льдом и засыпанной снегом, Нил узнал её, даже вспомнил название — Койка. Койкой местные жители называли кровать, постель. Теперь речка и впрямь напоминала уютное ложе, застланное пышными пуховыми перинами снега.
— Вёрст через пять до Юхоти дойдём, — сказал Нил. — А там до Касьяновой пустыни рукой подать, ещё три-четыре поприща.
— Эгей! Стойте! — снова раздался разбойничий голос. На сей раз за спинами у путников. Нил почувствовал, как внутри всё перевернулось. Опять он загадал, что скоро дойдём, и опять — на тебе!..
Оглянувшись, он увидел скачущего и приближающегося к ним всадника, тотчас узнал в нём Митьку, а в лошади — ту, которую им дали рыбаки Ловецкой слободы. Она была без седла, но с уздечкой. Подскакав вплотную, Митька соскочил с лошади и тотчас бухнулся на колени, пал перед Нилом Сорским в очевидном раскаянии:
— Божьи люди, простите!.. Божьи люди, простите!..
— Никак, раскаялся? — усмехнулся Нил.
— Каюсь!
— Прощаю тебя. Не ведал бо, что творил.
— Ведал! Однако, вот… Лошадь возьмите свою.
— А сани где? — спросил Дионисий.
— Поди, Иван забрал, — с улыбкой догадался старец Нил.
— Верно, Иван, — кивнул, стоя на коленях, Митька. — Мы с ним так поделили: мне — лошадку, а ему всё остальное. А я сразу взнуздал её, да и ускакал за вами вдогонку.
— А Иван, стало быть, не раскаивается, что старцу голову проломил да чуть насмерть не зашиб, — проворчал Дионисий.
— Куды ему! — махнул рукой Митька. — Зверь он.
— Придёт и его время. Раскается и он, — сказал Нил.
— На том свете разве что, — вздохнул Митька.
— А вы братья, никак?
— Братья. Он старший, я младший.
— Не тужи, Митя, он и до того света ещё опамятует, вот увидишь, — поднимая раскаявшегося разбойника с колен, произнёс Нил Сорский.
Тот постоял немного, потоптался, махнул рукой горестно и, повесив голову, зашагал прочь, откуда прискакал.
— Чудеса! — промолвил Дионисий.
— Право слово — чудо, — согласился Нил. — Вот каково нынче у нас получилось отдание Рождества Христова.
Он задумчиво огляделся по сторонам. Они стояли на пригорке, внизу текла река Койка, всюду окрест темнели леса.
— Вижу я, как здесь будет стоять храм Флора и Лавра, — сказал старец Нил Сорский.
— Почему именно Флора и Лавра? — удивился Дионисий. — Ведь сегодня не их день.
— Они, мученики Иллирийские, потерянную скотину возвращают, — объяснил старец. — От них мы тут лошадушку нашу вновь обрели, с их помощью.
— А привёл-то нам её Дмитрий… — пожал плечами Дионисий.
— А в храме Флора и Лавра будет придел Дмитрия Солунского, — улыбнулся Нил. — Садись, Денисушко, на лошадь, я хочу ещё пешком пойти.
— Нет уж, отче, садись-ка ты!
Поспорив немного, кому ехать верхом, они продолжили путь оба пешие, ведя лошадь подле себя. Потом, правда, Дионисий уломал старца сесть, но с условием, что одну версту Нил будет ехать, а другую — его спутник. Версты, разумеется, они измеряли приблизительно. К вечеру добрались наконец до Касьяновой пустыни. Правда, там встречал их уже новый настоятель, с горестью сообщивший, что основатель обители, праведный грек Кассиан скончался около трёх месяцев тому назад.
На другой день, первого января, Нил и Дионисий отправились дальше. Один из монахов вёз их в отличных санях до самого Углича, где сорским отшельникам были предоставлены другие санки. Там же, в Угличе, они узнали о том, что пять дней назад на Москве уже состоялась казнь над еретиками и что трое — Иван-Волк Курицын, Иван Максимов и Дмитрий Коноплев — были сожжены в бревенчатой клетке.
Глава десятая
ЕРДАНЬ
— Державный! Спишь? Али полепишь только? — сквозь сон заслышался голос дьяка Андрея Фёдоровича Майкова, и в спящей душе Ивана из далёкого далека звякнул сребрецом живой колокольчик детства. Воскресли давнее муромское утро, Чистый четверг, сребрик, подаренный Семёном Ивановичем Ряполовским, и — все те дивные мечты и предчувствия, что наполняли детское сердце шестьдесят лет назад.
— Мммм, — простонал государь и, открыв глаза, приподнялся. И так хотелось увидеть резвое утро и себя шестилетним мальчиком, что постигшее разочарование стрелой пронзило душу. Он увидел свои кремлёвские покои, тускло освещённые свечой и лампадами под образами, за окнами — ночь, а себя — разбитым кондрашкою, рано состарившимся, похоронившим всех своих: родителей и братьев, сына-первенца, многих друзей-сподвижников, двух жён, а недавно и сестрицу — Рязанскую княгиню Анну Васильевну.
