Юрий Тубольцев - Сципион. Социально-исторический роман. Том 2
Тема ценностей и антиценностей была весьма злободневной для Сципиона в свете нравственных метаморфоз, произошедших в Риме на его глазах, и связанного с ними резкого изменения отношения сограждан к своему принцепсу. Потому он мог бы еще долго говорить по этому вопросу, однако информационная потребность Эмилии достигла насыщения, и она, заметно погрустнев, уединилась на женской половине дома для осмысления услышанного.
Несколько дней Эмилия была задумчива и печальна. Год назад судьба нанесла сокрушительный удар по ее честолюбию, рухнула гордость за мужа, пошатнулась надежда на блестящее будущее детей, а теперь под сомнением оказались и традиционные радости женского бытия. Она чувствовала, что здесь, вдали от светского общества на лоне обнаженной, не приукрашенной людьми природы, ее душа оголяется, теряя покровы обыденного жизнепонимания, и это испугало ее так же, как если бы с нее некто неизвестный и таинственный стягивал платье. Эмилия не выдержала такого состояния неопределенности и страха и пожелала поехать в Рим, чтобы в привычной обстановке вновь попытаться обрести себя. Сципион не приветствовал ее решение, но и не противился ему, потому, взяв с собою дочерей и младшего сына, она отправились в столицу.
16
Сципион почувствовал облегчение с отъездом жены. Вид людей, даже самых близких, был ему тягостен. Однако место отсутствующих заняла пустота, та самая, вязкая и удушливая пустота, которую он с некоторых пор начал слишком отчетливо ощущать. Она распространялась вокруг него, словно темнота средь бела дня, и поглощала жизненное пространство. Она сгущалась за его спиною и подступала к нему, как могильный холод. Иногда, задумавшись где-нибудь в тихом уголке леса, входящего в его владения, Публий вдруг вздрагивал, будто от чьего-то прикосновения, и гневно оборачивался; тогда пустота несколько отступала, как бы понимая, что ее время еще не пришло. После этого он час или два видел перед собою ветки деревьев, хилую осеннюю траву, наслаждался запахом сырого леса, а потом все вновь тонуло в тусклом мареве. Даже само физическое существование тяготило его.
В борьбе с этой пустотой ему не помогли ни греки с их усыпляющими идеологиями, ни общение с Эмилией и детьми, ни его собственные думы. А последние и вовсе были самым страшным испытаньем, так как любые размышления уводили его в потусторонний мир и смыкались с враждебной пустотой. Да и о чем он мог думать, будучи вырванным из жизни, как ни о смерти? Вот он смотрит на пучки мелкой, но ярко-зеленой травы, отчаянно пробивающейся сквозь настил прелой, почившей в осеннем ненастье растительности. Он радуется такой неистовой борьбе за жизнь, бесстрашию пред грядущей зимой, но тут же уподобляет эту рахитичную зелень поколению людей, рожденному в осень цивилизации. Весенняя трава росла в тучной почве, набравшей силу за зиму, тянулась к солнцу, цвела под синим небом, внимала музыке хоровода пчел, а осенняя — терпит только холод, всегда видит над собою лишь серые хмурые тучи, слышит унылый крик улетающих птиц и, несмотря на судорожные усилия и волю к жизни, обречена на тусклое умирание, ей не суждено цвести только потому, что она явилась на свет в дурное время. В таком же положении оказываются и целые пласты человечества. Благо, он, Сципион, еще захватил красное лето своего народа, но зато его сыновья и дочери отличаются от осенней травы лишь способностью осознавать трагедию собственной жизни. Аналогичные мысли сопровождали каждый взгляд Сципиона. Какие бы проявленья жизни он ни видел перед собою, разум тут же рисовал ему их закат. «Все, что родилось, должно умереть. То, чему есть начало, имеет и конец», — говорили греки, и в согласии с этими изречениями все мысли и душевные переживания Сципиона неизбежно скатывались в бездонную яму вселенского предела, туда, где наступит конец всему сущему.
Однажды, погрязнув в тяжких думах, Сципион не заметил, как почернели тучи у него над головой, и холодный, почти что зимний дождь застал его далеко от дома. Промокнув, он тяжело заболел. В эти дни прожорливая пустота обступила его со всех сторон, как стая волков — выбившегося из сил лося. Но тут возвратилась из Рима Эмилия и развернула бурную деятельность вокруг больного. В дом нагрянул целый легион врачей и знахарей всех школ и направлений. В этой хищной своре попадались столь ученые и высокооплачиваемые мужи, что, казалось, Сципион должен был бы скончаться от одного их вида. Но среди этих словомудрых и дорогостоящих корифеев науки, обслуживающей смерть, нашелся один юнец, видимо, еще не постигший всех тонкостей врачебного жанра, который, в силу своей неспособности к словоблудию и надуванию щек, занимался другим делом, и по наивности вылечил больного. Правда, медицинская справедливость частично восторжествовала, и гонорар сумели получить другие, более опытные врачи.
Но как бы там ни было, Сципион начал вставать с ложа и совершать несколько неуверенных шагов по комнате. Эмилия тут же воспользовалась этим и принялась выкладывать ему столичные новости, чем снова уложила его в постель.
Сначала Сципион наотрез отказался слушать что-либо об отвергнутых им согражданах, но известия были слишком необычны, и в конце концов он предоставил жене слово, однако ограничил ее клятвой не называть конкретных имен.
После расправы над Сципионами новые силы Рима властно заявили о себе не только в политике, они принялись активно внедрять в жизнь сурового аскетического города свои идеалы и нормы поведения. Когда Слава оказалась повергнутой, трон общественного престижа заняло богатство, а, поскольку античное производство было экстенсивным и не могло вместить сумасшедших средств, захваченных римлянами нового толка в побежденных странах, оно реализовывало себя главным образом в роскоши. Оно, богатство, это бесполое существо, завистливое и жестокое, как евнух, всячески издевалось над своими жертвами, беспощадно истязало их пищеварительные, мочевыделительные и прочие органы. В это время повара из самых дешевых рабов сделались самыми дорогими, поднялись в цене и проститутки, с неизбежностью вытесняющие в таком обществе женщин, а спасительное рвотное средство теперь стоило больше всяких лакомств. Чревоугодие и разврат были возведены в ранг искусства, а искусство — низведено до положения раба, обслуживающего пороки. Правда, существовали богачи и типа Катона. Этот вождь олигархии преклонялся перед богатством, но чурался роскоши. Он выплавлял медь из крови и пота рабов, наживался на торговых операциях через подставных лиц, хотя заниматься торговлей сенаторам было запрещено как моральными, так и юридическими законами, но ел грубый хлеб, пил кислое дешевое вино и дорогостоящим гетерам предпочитал бесплатных домашних рабынь. Он был подобен работящему земледельцу, который старательно вспахивает и засевает ниву, заботливо ухаживает за ростками, а потом с негодованием выбрасывает весь урожай. Так причудливо в этой натуре переплелось азиатское с римским, вожделение к богатству с исконной италийской простотой. Однако не такие нравственные полуфабрикаты определяли лицо нынешнего высшего общества. Своими поучительными, правильными речами лишь напускали пары эмоционального тумана староримских нравов над разнузданной вакханалией, потопившей город в пороке.
Причем Рим в тот год в буквальном смысле слова оказался во власти вакханалии, ставшей следствием обвального крушения человеческих ценностей, той самой вакханалии, каковая сделала этот специфический термин нарицательным для обозначения всех грязных оргий.
Священнодействия в честь Вакха проводились давно. Обряд чествования бога вина в основе своей был позаимствован из аналогичного греческого праздника во славу Диониса. В этом ритуале разыгрывались экстатические мистерии, изображающие великое пиршество, и участвовали в нем только женщины, таким образом избавляющиеся от излишка энергии, оставшейся после ложа и домашних забот, каковую они не могли подобно мужчинам применить в государственной деятельности. Когда же опустошенные с утратой нравственности люди стали искать способы как-то заполнить эту звенящую пустоту, их внимание среди прочего привлекли и вакханалии. На ночные сборища стали тайком проникать мужчины. Изощренные театрализованные представления быстро выродились в обыкновенный разврат, и в этот омут втягивалось все большее число граждан. Однако похоть мелка, она ползает по поверхности чувств и не способна заменить любовь, потому быстро приедается. Тогда недостижимое качество эмоций пытаются компенсировать количеством связей, но много — не значит хорошо, и скоро все партнеры становятся на одно лицо. Следующий шаг на этом пути — поиск новых форм разврата, что с неизбежностью приводит к извращениям и деградации уже не только духовной, но и физической. Вакханалии превратились в дикие оргии, где забывшие и Вакха, и тем более прочих богов мужчины, юноши и женщины, сотнями сплетаясь в немыслимых сочетаниях, клубились, как черви в навозе. После такого чествования бога они уже не были ни мужчинами, ни юношами, ни женщинами, а становились аморфной биомассой порока, из которой алчность лепит свои преступленья. Этот контингент затем задействовался всяческими дельцами для разнообразных махинаций, как то: лжесвидетельства, подделка печатей и завещаний, заказные убийства и так далее, хотя куда уж далее. Так богатство сначала развращает и уродует людей, а затем использует их порочность в собственных целях.
