Ольга Приходченко - Одесситки
Мама переживала, что, наверное, не хватит водки. Бабка психовала, что почти ничего не съели, но всё равно выставила новые блюда. Трое представителей пароходства, прижавшись друг к дружке, пили и закусывали, не проронив больше ни слова.
Жанночка спустилась во двор, вынесла водителю перекусить.
Сосед дядя Саша блаженствовал, ел всё что душе захочется, его «партийный контроль», так он называл Зинаиду Филипповну, сегодня поздно заявится, и он пользовался случаем. Ни о пароходе, ни о деде больше не говорили, пили за тех, кто в море, за тех, кого нет больше с нами, и за светлое будущее всего человечества.
Разошлись мирно, гостей одарили недоеденными угощениями. Вроде все перецеловались, даже сестричка моя с Лёнькой, ну хоть сделали вид перед бабкой.
Назавтра мы все поехали в порт, нас пригласили на пароход. Одна Алка осталась себе верна, не пошла с нами, наотрез отказалась. Такой у неё характер. Зато бабушка потащила на пароход всю малышню: обоих сыновей Лёнькиных и внука своего племянника дяди Бори — Серёжку. Все собрались на таможенной площади, помощник капитана вышел к нам с пропусками, морячок лет двадцати пяти. Мы шли по пирсу на далёкий причал, где красовалась бывшая баржа С-222, а теперь судно «Старшина Приходченко» грузоподъёмностью 200 тонн. Нас сфотографировали, потом повели в кают-компанию, где угостили настоящим флотским ужином — ухой из бычков и макаронами по-флотски. Малышня носилась по пароходу, как ненормальная. А капитан ухаживал за нами, подливал в стаканы очень вкусное красное вино из города Вилкова. Мама хотела рассказать, что до войны тоже работала в порту, но бабка, как всегда, перебила её и не дала рассказать до конца.
В институте на лекциях в моей «пустой башке», по Алкиному «заключительному стопроцентному диагнозу» (это ее выражение), перелопачивались все разговоры, недоговоры, переглядывания. Я ничего не слышала, не видела, а только думала и вспоминала дедушку.
Бедный, какая тяжелая доля выпала на его жизнь. Сколько же он с самого детства настрадался и, в завершение всего, ещё такая мучительная смерть от рака горла. Как Лёнька сказал: «Настоящие моряки все умирают от рака горла». А бабка подхватила: «Сколько я его просила: ну, Пав, завяжи шарфом шею, у проходной снимешь. Так нет, по форме не положено, и всё тут. Того, кто такую форму морякам утвердил, повесить мало! В ней только швыцать по бульвару хорошо да по паркетам шаркать. А в море... Я его еле уговорила, только за год до смерти, снизу вязаный жилет поддевать, потом уж сам спрашивал: Поля, а где моя кольчужка-душегреечка, снизу под рябчик поддевал, чтоб никто, не дай Бог, не увидел. Чтобы Пава нарушил какую-нибудь инструкцию — никогда!»
Дома от деда всегда были секреты. Не дай Бог, прознает, что делалось у мамы на мясо-контрольной станции, это было тайной за семью печатями. Если бы он услышал, что там незаконно продают обрезки мяса, а его внучка ещё бегает по городу и продаёт это мясо клиентам... Тут бы всем конец был. Знал, что я хожу туда, маме помогаю убираться. И всё. Знал, что пока он на вахте, бабка печёт пасхи, но при нём — никогда. Правда, видел же на столе освящённый кулич с крашеными яйцами. Видел, как бабушка перед сном читает молитву и молится. Под иконой в углу кухни всегда была зажжена лампадка. Терпел или делал вид, что не замечает. Котлеты и отбивные всегда ел с аппетитом, нахваливал, да и пасху к чаю уважал. А его зарплата почти вся уходила на паёк и разные взносы. Как бабка его матюкала за облигации. «Команду он, видите ли, жалел: а нас кто пожалеет? Чем я буду детей кормить завтра? Твоими облигациями?» Бедный дед, вечно то комиссии должен встретить, то делегации, так и умер, ещё и должен остался. Я-то хорошо запомнила, как маме на станции все деньги собирали: «Анечка, идите, сдайте в бухгалтерию — квартира дороже. Хоть по-человечески жить будете».
Помню, как мама вернулась вся заплаканная и в сердцах рассказала, что кассирша, выписывая ей приходный ордер, в окошечко прошипела: «Видать, хороший куш он вам оставил, сразу всё принесли. От бляди!»
Может и бляди, но уж очень несчастные бляди. Какие тяжёлые были для нас эти первые годы жизни в новом доме на 6-й Большого Фонтана. Сам дом построили для рабочих порта. Ни горячей воды, ни газа не было. А отопление, еле-еле душа в теле. Спали в одежде, все с грелками под одеялами. Бабушка всю ночь куролесила, меняла нам остывшую воду на горячую. Два часа в день давали холодную воду, приходилось её беречь в ванне. На саму ванну положили толстую фанеру, на которой стоял примус и керогаз. Как там бабушка умудрялась готовить пищу, одному Богу ведомо. Зато на кухне было светло и чисто. Хуже всех было маме, но это как всегда. Ей, чтобы поспеть на работу, теперь приходилось в четыре часа утра уезжать с первым трамваем до Куликова поля, а там ещё пересаживаться на другой трамвай. Да и я тогда теряла много времени на дорогу. Стала пропускать тренировки, а то и музыку, но к маме на станцию ходила, как часы. Куда денешься?
А здесь ещё «капитан, обветренный, как скалы», заладился к нам в гости хаживать. Придёт и рассказывает, как он во время войны водил суда из Америки в Мурманск по Северному Ледовитому пути. Как награждали его орденом в Кремле. А пароход его именем не назовут, он это знает. Семья его погибла во время ленинградской блокады, а он решил на старости лет пожить у тёплого моря. Всё это он рассказывал, как будто бы вокруг никого не было, а только одна моя мама. Было даже как-то неловко. В один из дней припёрся к нам в гости с цветами и шампанским, свататься к моей маме. Боже мой, что тут началось!
Бабку как подменили, когда, наконец, до неё дошла цель визита этого старого и дряхлого одинокого человека. Да ещё без кола и двора, «импотент без квартиры», как говорили в Одессе. Конечно, он получит квартиру, кто бы в этом сомневался. Но когда это будет? Но я так и не поняла тогда возмущение бабки, её крики: «Тебе мало было одного капитана, ещё захотелось?» Она, как квочка, защищала своё гнездо. Ни одного птенца никому, пока жива, не отдаст. Даже свою любимую соседку Зинаиду Филипповну выставила так, что та обиделась на бабку по-настоящему: «Зина! У вас есть своя семья, вот в ней и командуйте! А сюда не лезьте со своим мнением. При всём моём уважении. Анька знает, о чём я говорю. Всего хорошего».
Больше капитан на нашем горизонте не появлялся, и всё как-то забылось. Но с этого дня я стала замечать на улицах родного города ребят в морской форме. Вспомнился Витька Лящ. Может быть, и я виновата, что так незадачливо сложилась его жизнь. Не бортани я тогда Витьку после первого в его жизни рейса, не стал бы он связываться с неизвестной девчонкой из Новороссийска. Дружок его Сашка тут же выложил мне, как Витька попался на крючок. А может, он счастлив со своей семьёй, ведь ни разу больше не появился, хотя домой, наверное, приезжает, не поверю, что не тянет его в Одессу.
...Я лежала на своём раскладном кресле-кровати, спать не хотелось. Какая-то тоска сковывала не только голову, но и всё тело. Тогда, летом 1959 года, ничего не предвещало беды, а она только и ждала своего часа, чтобы наброситься. Да ещё как! Для начала на последнюю преддипломную практику в Калининград уехала Алка. Я благополучно перешла в 7-й класс. Даже обрадовалась, что смогу немного расслабиться. У меня появилась новая подружка-одноклассница Вика Букиевская. Она с родителями жила в переулке рядом с библиотекой имени Горького. У неё и мать и отец были молодыми, весёлыми. Отца я редко видела. Мать Вики, бывшая актриса, после рождения дочери бросила сцену. Теперь она занималась тем, что готовила из Вики настоящую актрису. Я просто потеряла голову, мне так хотелось с Викой дружить. Но когда? И вот, наконец, Бог услышал мои молитвы — я свободна! В школе каникулы, по музыке тоже, даже в спортивную школу ходить не надо. Осталась только мясо-контрольная станция, но это ерунда. Да ещё вечером с бабкой на кладбище сходить полить цветочки у Нонночки на могилке. Нонночка умерла от двустороннего воспаления легких, не дожив двух недель до двадцати лет. Не было пенициллина, дед носился целый день по городу, но достал его только в пять утра. Когда приехал в больницу, было уже поздно, Нонночка умерла у него на руках.
И самое главное, уехала Алка, главный надсмотрщик над всей моей жизнью. Лето. Ура! Я свободна, как никогда. Первым делом я помчалась к Вике Букиевской. Теперь её мама тоже серьёзно стала мной заниматься. Она называла это — работать над собой надо с полной отдачей. Я учила стихи, басни, песни. Мы сами себе аккомпанировали, подражая во всём Викиной маме. В конце шестого класса у меня появился первый кавалер, ученик восьмого класса Витя Ксензовский. Весной мы в актовом зале готовились к последнему утреннику, со следующего года нам уже будет разрешаться ходить на школьные вечера. Мы с Викой репетировали сценку, которую нам поставила её мама. Наша училка по музыке каталась по сцене от смеха. Мы так все увлеклись, что не заметили, как в актовый зал стали стекаться другие дети и тоже ржать. Сценка была простенькой и достаточно жлобской, по мнению моей бабки. Два заики разговаривали между собой, и их разговор очень напоминал стишок: у попа была собака, то есть, бесконечно. Мы уже сами не выдержали и смеялись и вдруг обнаружили зрителей. Стало так стыдно, по-быстрому ретировались.
