Владимир Возовиков - Эхо Непрядвы
Для встречи с Ордой Олекса предпочел бы иное место, но выбирать не приходилось: часть его конников уже сражалась, помогая стороже, и Бодец известил, что дозорные видят многие тысячи степняков в каких-нибудь полутора верстах. Полк, опираясь левым крылом на густые заросли дубняка и лещины, начал строиться для боя.
Пока полк развертывался, Олекса, оставаясь в седле, следил за приготовлениями врага. Он видел неполный тумен, но всей силы темник сразу не покажет. Тысяча, две, три, четыре… Пятая, отбросившая русскую сторожу, изготовилась чуть в стороне, на свободе, явно целясь в конников полка. Сколько у темника в резерве? И где его резерв?.. А впрочем, то заботы других воевод. Дело Олексы — стоять насмерть.
С тремя воинами примчался Бодец:
— Олекса, брате! Тебя ли вижу воеводой?
— Меня, Иван, меня. Ты не ранен?
Кольчуга начальника сторожи в бурых пятнах засохшей крови, на зерцале и оплечье — следы ударов, на морде рыжего скакуна запеклась черно-багровая полоса.
— Бог миловал. Лишь голова кругом — ровно с Никифором братину зеленого усидели. — Бодец еще жил лихой конной схваткой, тело его казалось слитым с конем, солнечные искры в глазах вспыхивали отражением сабель. Он оборотился к настороженно прислушивающимся ратникам, крикнул: — Не боись, витязи! Знаете, как на пиру-то? Первая чара — колом, вторая — соколом, остальные — мелкими пташками. Так же и в сече: первого бьешь с дрожью, второго — с азартом, остальных — не считаешь!
Ратники гулко засмеялись, и Олекса был благодарен неунывающему Ваньке Бодцу за этот смех перед тяжким, кровавым делом.
— Принимай всех конников, Иван. Задача одна: подольше держать Орду, не давая обойти пешую рать.
— Ясно, воевода. А князь где?
— Князь будет. Попрут — встречай в лицо всей силой, да не рассыпай отряда — не то, как траву, высекут и потопчут.
— Не тужи, воевода, — нам не учиться. Я этих псов поганых за кажную мою деревню заставлю мочиться кровью!
— Скачи, Ваня, скачи к отряду — вот-вот пойдут!
Однако сигнальные стяги на кургане, в полуверсте от русской рати, словно задремали, только лениво ползли в небо черные дымы. Из жнивья, где недавно шла сеча отрядов прикрытия, поднимались очухавшиеся раненые и оглушенные. Одни брели в сторону русского войска, другие — в сторону ордынского. Иные ползли.
— Бедолаги, и куды ж они? В дубраву уходить им надо.
Олекса обернулся, встретил настороженный взгляд Каримки из-под кольчатой прилбицы шлема. Взятый в число дружинников, старшина кожевенной сотни не отставал теперь от начальника ни на шаг, словно телохранитель. Олекса оглядел пешую рать. От красного сияния волнующейся стены длинных щитов, от бледно-синего сверкания топоров, алебард и копий, от серебристого блеска кольчуг и шлемов становилось больно глазам. Неужто он, безвестный воин Александр, ничем не знаменитый, сирота, кем-то подобранный на дороге в чумной год, вскормленный добрыми людьми, — он сегодня воеводствует над этой ратью?! Пусть он воевода лишь на час, от великой нужды, но в этот самый час решается судьба многих тысяч людей и, может быть, Москвы.
Олекса сошел с коня, взял тяжелое копье, перекинул свой круглый щит, оснащенный клинком, со спины на руку. Дружинники его тоже спешились, ближние ратники потеснились, принимая их в первые ряды. Рассылать гонцов уже не надо: приказ отдан, каждый тысяцкий, сотский, десятский знает, что от него требуется. С самого начала Олекса понимал, что нужен князю Храброму и его полку вроде живой хоругви, доставленной со стен Москвы. Поэтому и принял воеводство. Но он ведь еще и воин.
Стяги на кургане разом пришли в движение, и докатился глухой рокот больших бубнов, завыли дудки, заревела медь широкогорлых труб. Пять тысяч степных всадников одновременно стронулись, ходкой рысью покатились на русский полк. Послышался отрывистый голос сотского Никифора, стоящего у стяга, его подхватили десятские и передали в оба конца — шестьсот стрелков с помощниками выбежали вперед из глубины строя, стали в три ряда. Арбалетчики и заряжающие опустились на колено, лучники стояли в рост. Большая часть самострелов имела стальные пружины — военный запас великого князя из волоколамских оружейных складов.
Враг прошел с четверть версты, послышался глухой гул, земля стала мелко дрожать от топота тысяч копыт. Снова — резкий крик сотского Никифора. Словно сотни гусельных струн лопнули вдоль русского строя, черный рой железных стрел, едва мелькнув, тает в воздухе — арбалетчики сделали первый залп, и заряжающие передают им готовое к выстрелу оружие, принимая спущенные арбалеты. Звон второго залпа не так дружен, но именно второй пришелся по врагу на убийственной дистанции: невидимый вихрь вырвал из седел сотни всадников, спотыкаются и рушатся кони, вой отчаяния и злобы поднялся над атакующими чамбулами. Задние скакали через упавших, топча убитых и раненых; ответный град хлестнул по русской рати, но был еще слаб — ни вскрика, ни стона не вызвал он в строю. А может, раненые просто терпели, чтобы жалобами не смутить товарищей. Воины подняли щиты, заработали и русские лучники, черня стрелами небо. Арбалетчики били теперь вразброд, всаживая железную смерть в накатывающий серый вал. Грозное у них оружие, да заряжать долго: пока арбалетчик пошлет одну стрелу, простой лучник — десять.
Хуже всего пришлось той тысяче, что устремилась на конный отряд москвитян. Там, похоже, многие вообще не имели доспехов — словно пришли поохотиться в русских лесах. «Ну, что ж, джигиты, отведайте и нашей охоты!» В то время как, изрываемые переным железом, другие чамбулы перешли на галоп, эта тысяча шарахнулась в сторону открытого поля, вытягивая порядок, далеко обегая крыло полка. Не пропустим момента, Ваня Бодец!
Сила ордынских стрел росла с каждым прыжком лошадей, свирепо забарабанило по щитам, падали стрелки и копейщики, но и каждый выстрел русского арбалета разил теперь насмерть, пронизывая брони, как простой луб. Наконец дружина Никифора по крику своего начальника бросилась назад, в ряды пешцев, и ордынский каленый град прервался — всадники набегали неровной волной, ощетиненной длинными копьями. Русский строй колыхнулся, и синеватая стена сверкающих лезвий встала впереди человеческой стены. Серединные ряды изготовились к броску сулиц. В этот момент конный отряд полка устремился вперед глубокой лавой, набирая разгон, начал сближаться с тысячей Мурута. Прорвавшись сквозь ливень вражеских стрел, конники с яростным кличем: «Лама!.. Лама!» — врезались в самую середину врагов, громадная карусель смерти стала медленно закручиваться в сторону кургана.
Ничего этого не видел Олекса, захваченный приближением чужой конницы. Не без торжества примечал он, что побитые сотни врага потеряли упругую плотность, а в истошном визге и завывании степняков больше бешенства, чем угрозы — ведь не менее тысячи пораженных корчилось и лежало пластом позади атакующих на вытоптанном, окровавленном жнивье; многие, потеряв лошадей, бежали к запасным табунам. Враги еще обозлены, как шершни, в гнездо которых всадили кол, но ярость, порожденная тяжелыми потерями, долго не держится — ее сменяет страх.
Картины войны однообразны, как медные чеканенные монеты: конские морды с раздутыми ноздрями, плоские, словно стертые, лица врагов с раскрытыми в крике ртами, волна шального рева и волна смрада от людей и животных, потеющих от страха, рушащиеся на землю всадники под чудовищным градом сулиц, и вот они — вознесшиеся лошадиные шеи, груди и копыта, тянущиеся к тебе копья, грозящий блеск кривых лезвий… Лава вздыбилась в отчаянной надежде перескочить русские копья, чего никому и никогда не удавалось. Олекса пожалел бурого коня с атласной шерстью и черной, как смоль, гривой — острием копья поймал рыжебородого великана с округлившимися от страха и злобы глазами, и плоское лезвие проткнуло кожаную броню с ее хозяином, как шмат сырого сала, лишь слабым хрупом отдалось в гладком древке — так силен был разгон всадника. Он налетел грудью на копейный крюк, его вынесло из седла, громадная тяжесть потянула руки долу; Олекса уклонился от копыт лошади, все-таки напоровшейся на рогатину бородатого соседа, и видел, как насаженный на копье враг, выронив оружие, сучил в воздухе ногами и руками, словно по воздуху пытался взбежать на русскую стенку. Лошади степняков уперлись, началась свалка. Стоящий слева Каримка колол и бил по головам длинной алебардой, Олекса выдернул копье из поверженного, зацепил и вырвал крюком из седла еще одного…
Побитые люди и лошади в минуту образовали кровавую гряду перед стеной копейщиков, оттеснив ее назад, всадники шарахнулись прочь, завертелись в полусотне шагов, потекли в сторону открытого поля, в водоворот конной сечи, рассеивающий лязг, звериные крики и высверки стали.
— Слава-а! — вспыхнул торжествующий клич в середине полка.
