Рекс Уорнер - Гай Юлий Цезарь
Это был полный разгром. До сего дня не понимаю, почему Помпей не стал развивать свой неожиданный и несомненный успех — ведь большинство моих солдат оказались деморализованы до такой степени, что едва ли смогли бы оказать серьёзное сопротивление в тот день. Помпей, по всей видимости, не сразу осознал это. Он, наверное, был сбит с толку и посчитал наше бегство преднамеренным, решив, что эта паника заранее спланирована с целью заманить его в западню. И он, продвигаясь с оглядкой, дал нам время прийти в себя и укрыться на укреплённых позициях. Короче, Помпей допустил серьёзную ошибку, но нет оснований винить его за неё. В тот вечер я сказал своим друзьям: «Сегодня мы проиграли бы войну, если бы Помпей умел побеждать». Но, хотя я и произнёс эти слова достаточно уверенно, в душе я не был так уж убеждён, что Помпей не одержал полную победу в этой войне. В той битве мы потеряли тысячу легионеров и двести конников. Погибли тридцать два центуриона, и тридцать два наших штандарта захватили враги. Но хуже то, что пошатнулась вера моих воинов в их непобедимость. Попали в плен несколько моих солдат. Лабиен попросил Помпея передать их в его руки, и тот согласился. Их выстроили перед строем победителей, и Лабиен принялся оскорблять этих несчастных, забыв, что они были его товарищами по оружию, вместе с которыми и он и я одерживали победы в Галлии и Германии! Теперь же Лабиен пустил в ход свой язвительный, так хорошо знакомый им язык, вопрошая, уж не обычное ли это дело для ветеранов, подобно детям, бежать сломя голову при виде обнажённого меча. А потом он предал смерти каждого из них.
Я всегда был готов и желал сохранить жизнь тем римлянам, которые сражались против меня. Но узнав о казни моих солдат, я сделал исключение из моих принципов для одного из римлян, и если бы в руки ко мне попал Лабиен, я подверг бы его такому наказанию, которого он заслужил и которого потребовала бы от меня моя армия.
Глава 7
НА ФАРСАЛ
После того поражения я провёл бессонную, мучительную ночь. Для меня стало совершенно очевидно, что все пережитые нами в ту зиму лишения и трудности ни к чему не привели и не было средств вернуть себе утраченные позиции. Помпей не просто прорвался сквозь наши укрепления, он их основательно разрушил. Теперь, чтобы выжить, приходилось существенно менять наши планы. Я начал сомневаться, не были ли мои замыслы с самого начала слишком самонадеянными. Но они могли бы завершиться удачно, если бы моим противником не был такой искусный и энергичный полководец, как Помпей. Как ни крути, мы проиграли битву, и мне теперь казалось, что инициативой всё время владел Помпей, а не я. Это он заставил меня растянуть оборонительную линию до опасных пределов и ослабить мою армию, отослав крупные её соединения с полей сражения, а сам в это время продолжал спокойно и результативно наращивать свои силы. До предыдущего утра я ещё мог притязать на то, что припёр его спиной к самому морю; но так как Помпей полностью контролировал морские пути, это, скорее всего, он сам выбрал для своих войск такое расположение. И теперь Помпей не только господствовал на море, он и на суше получил полную свободу передвижения. Оставаясь на прежних своих позициях, я должен был бы сейчас же дать ему бой, иначе его кавалерия могла окончательно отрезать нас от последних источников продовольствия, благодаря которым мы ещё держались.
Я всерьёз подумывал вызвать Помпея на бой. Я знал, что утром мои солдаты, горько раскаиваясь во вчерашнем, наверняка потребуют, чтобы я дал им возможность реабилитировать себя. Но риск был слишком велик. Разгромленная армия не может так быстро восстановить свой моральный дух, и та уверенность, которую завтра эти люди будут демонстрировать передо мной, будет не более чем обычная бравада. Кроме того, зачем Помпею рисковать, вступая в сражение с нами, если он может добиться осуществления всех своих намерений, просто изматывая нас голодом и усталостью, как поступили мы в Испании с его армией?
Я пришёл в конце концов к выводу, что существует лишь один путь к спасению: как можно скорее оторваться от противника и двинуться внутрь страны, на соединение с двумя легионами моих ветеранов под командованием Кальвина, которого я отправил на восток наблюдать за передвижением армии тестя Помпея, Сципиона. Остановившись на этом решении, я надеялся увлечь за собой в Фессалию Помпея, где он окажется вдали от своих морских баз и складов и где можно будет сразиться с ним более или менее на равных.
Но существовала, однако, вероятность, что он не последует за мной, а переправит всю свою армию в Италию. Если бы он пошёл на это, я оказался бы в очень трудном положении, и я ужасно боялся, что по той или иной причине Помпей решит бросить Сципиона на произвол судьбы — а его армию мы объединёнными силами моих войск и легионов Кальвина непременно разгромили бы — и оставит меня пропадать в Северной или Центральной Греции, снова заняв при этом Италию и попытавшись захватить Галлию и Испанию. Не имея флота, я вынужден был бы предпринять труднейший поход по суше через Иллирик и опять завоёвывать Италию с севера. И тем не менее, зная, какой превосходный полководец Помпеи, я полагал, что на этот опаснейший для меня шаг он не пойдёт. Он был достаточно благородным человеком, чтобы не бросить армию Сципиона, которую тот вёл на соединение с ним; к тому же Помпей настолько тщеславен, что не потерпел бы новых обвинений в свой адрес, что он снова уходит от меня вместо того, чтобы наступать. Кроме того, после победы под Диррахием Помпей поверил, что может покончить с войной здесь же, в Греции, поскольку именно тут, как он думал, начала разлагаться моя армия.
Ну а у меня не оставалось иной возможности, которая бы вселяла надежду на успех, кроме этого моего плана. На следующий день я выстроил свои войска и, как мог, приободрил их. Я понимал, как важно, чтобы они сохранили веру в меня, в их командира, и очень старательно разъяснил, что, какой бы ни была причина вчерашнего бедствия, его нельзя отнести за счёт моего якобы неправильного руководства. Я привёл их на позиции, где победа нам была бы обеспечена, но случилось непредвиденное. Кто-то — только не я — отдал неверный приказ. Кто-то — только не я — проявил трусость. Возможно, всё это превратности судьбы — так бывает на войне, и если это случается, то всё выглядит как вмешательство потусторонних сил. Затем я напомнил им об их победах в прошлых кампаниях. Особенно я напирал на курьёзные обстоятельства, с которыми они столкнулись под Герговией, и на последовавшую затем абсолютную победу.
Как я и ожидал, мои воины стали громко требовать, чтобы я немедленно вёл их на врага. Я видел вокруг себя старых солдат, которые проливали слёзы от стыда при воспоминании о вчерашнем позорном поведении. Кое-кто из лучших моих военачальников и центурионов был так потрясён решимостью солдат, что настойчиво советовал мне сейчас же сразиться с противником. Я и сам видел их энтузиазм, но предпочёл подождать, пока он превратится в истинное мужество. И я снова потребовал от них тяжкого труда и труднейшего похода. Солдаты в страстном стремлении проявить твёрдость духа соревновались друг с другом, выполняя все необходимые дела быстро и точно. Их центурионам можно было не беспокоиться: приказы тут не требовались. Мы снялись с лагеря и двинулись в путь, прежде чем Помпей мог подумать о подобном шаге. Однако он промедлил лишь немного и пустился вдогонку за нами. Его кавалерия была в хорошем состоянии, и командовал ею, судя по всему, Лабиен. Мне потом говорили, что Лабиен в тот раз дал слово — впрочем, далеко не впервые, — что наверняка одержит победу. Если он действительно похвалялся подобным образом, то просто забыл опыт наших сражений в Галлии. Мы там имели дело со значительно превосходящими нас численно силами кавалерии Верцингеторикса и тем не менее общими усилиями нашей конницы и первоклассной лёгкой пехоты успешно отражали натиск врага. И вот при нашем отступлении из Диррахия, когда кавалерия Помпея при трудном переходе через реку нагнала нас, я выделил четыреста ударных соединений и несколько отрядов моей собственной конницы из галлов и германцев, и они уничтожили численно превосходившую кавалерию противника. Кто-то из солдат докладывал мне потом, что враги проявляли абсолютное нежелание приближаться к своему противнику на расстояние короче длины копья. Казалось, добавил другой, что они больше заботятся о своей физиономии, чем о своей лошади. Я взял себе это на заметку.
Три дня напряжённейшего похода дали нам возможность оторваться от упорного преследования Помпея. Моей целью теперь стало соединение с Кальвином и его двумя легионами. Я уже отправил к нему посланцев с приказом двигаться на юг, в Фессалию, и не сомневался в том, что он выполнит мои приказания. Но, как потом оказалось, Кальвин не получил их. Весть о моём поражении под Диррахием так потрясла население небольших городов и районов Эпира и Македонии, признававших раньше мою власть над ними, что они быстро переметнулись на сторону Помпея. Так что всех моих посланцев похватали, а Кальвин, ничего не зная о моём поражении, вёл свою армию прямо в расставленную ему Помпеем западню. Его спас случай. Один из его патрулей наткнулся как-то на приверженцев тех двух галлов, которые, дезертировав, предоставили Помпею столь ценные сведения о моих позициях. Галлы всегда любили прихвастнуть, и эти не удержались от искушения поведать солдатам Кальвина о том, что они назвали окончательным разгромом моей армии под Диррахием. К тому времени, когда эти новости достигли ушей Кальвина, основные силы Помпея находились на расстоянии четырёхчасового марша от него. Действуя разумно и быстро, Кальвин сохранил всё своё войско и после тяжёлого перехода через горные перевалы присоединился ко мне северо-западнее Фессалии. Два легиона ветеранов влили в нашу армию новые силы, так недостававшие ей, и теперь я готов был сразиться в любой благоприятный для меня момент.
