Виктор Сергеев - Унтовое войско
— Никак нет, ваше благородие!
— А что же было?
— Да ничего… по моему разумению.
— По твоему? А вот по моему разумению, — заговорил секретарь, — тебя, братец, в волости наказали. А дабы ты впредь не попускался на самоуправство, предписано старосте сделать тебе, Пенкову, еще и строгое упреждение. По моему разумению… — забормотал Пенков. По-твоему — нет, а по-моему — есть!
— Иди, братец, с богом, а то сам возгремишь, — сказал заседатель. — Донос на Катерину Кудеярову от тебя принят быть не может. По силе закона.
— Следующий!
Нерчинский суд указал своим решением волостному правлению на то, чтобы оно оказало всяческое содействие казаку Ивану Кудеярову в увозе из Выселок своей жены.
Кудеяров уехал в Выселки, но вернулся оттуда без жены.
— Ну, что у тебя опять стряслось? — спросил его Гантимуров.
— Отправился я в Выселки, как велено было, — отвечал казак. — Поутру являюсь в волостное правление. Волостному голове подал от вас, ваше благородие, вид на указ земского суда. Голова ответил: «У нас нет предписания земского суда». Велел ждать. Назавтра указ привезли в правление. Голова говорит: «Нужно собрать общество». Ходили по деревне, собрали общественников. Им все обсказали. Те спросили: «Есть ли в указе что их касательного?» — «Нет, — отвечают, — самого правления только касательно». Они тогда свое: «А нас зачем позвали?» — «По закону положено», — отвечают. Общественники заявляют: «Дайте нам указ». Голова им говорит: «Не положено». Те в спор пустились: «Раз ты отказываешься, то и мы к отобранию жены не приступаем». Сам бы волок ее за косы. Брось смиренничать! В Выселках я нашел свою жену за переборкой на кровати. Она объяснила, что беременна, в ближайшие дни будет рожать, высказала несогласие на поездку со мной. При всем том она хотела покуситься на жизнь свою и младенца, имевшегося в утробе ее. И волостной голова с общественниками не осмелились приступить к делу… полагая, что подходит время родов. Вот каково препятствие к отобранию жены моей. До разрешения ее младенцем смею ожидать… А дабы не могла она сделать над собой чего-либо, прошу, ваше благородие, ходатайствовать перед кем следует о том, чтобы предоставили мне право за нею наблюдать.
Сотник обещал содействие.
Катерина вовсе сбилась в чувствах и мыслях. Как ей быть? Чуть ли ни каждую ночь снилось ей венчание — святые лики строго и укоризненно глядели на нее со стен, кто-то стучал в дверь церкви и требовал невесту увести в тюремный замок. Дверь распахивалась, по паперти бежали странники, нищие, монахи. Все они показывали на нее перстами и смеялись… Иногда у святых вдруг вырастала лапаноговская густая и длинная борода.
Просыпаясь, Катерина молилась иконе божьей матери, подолгу стояла у окна, прислушиваясь к звукам с улицы. Цокот копыт, стук тележных колес заставляли ее вздрагивать, она зябко куталась в шаль и слушала, затаившись, пока проезжавшие не удалялись от дома.
Когда стихал грохот колес, она крестилась и ложилась в кровать, но сон не шел к ней. Тяжелые мысли ворочались в уставшей голове. Катерина думала то о Кудеярове, ставшем по нелепому случаю ее мужем, то о Лапаногове, которого она когда-то выбрала себе в мужья и не стала его женой тоже по нелепому случаю. Все вокруг нее было нелепым, странным и непонятным ей самой.
Бывали дни, когда она смирялась со своим положением. Какое бы то ни было, а венчание прошло, и по закону духовному она жена… И хоть кто-то хватал и тащил ее в церковь, угрожая, все равно… Она же сама прельщала Кудеярова, играла с ним… И батюшке при всех бухнула у аналоя, что за Лапаногова не пойдет.
Вот и забрюхатела, младенца скоро ждать. Чего уж теперь? От добра добра не ищут. Кудеяров не худ… Бравый из себя, молодой, сильный. Сказывали ей в казарме, что смелый, по Амуру плавал и на земле Камчатке воевал, до питейного зелья не охоч. А то, что беден, так… Счастье-то, говорят, не в богатстве, а в любви и согласии. И через золото слезы льются.
И так она порой укреплялась в этой своей вере и ругала себя, что в приезд мужа не только не пожелала слова ему молвить, а даже не вышла к нему, не показала себя. Ей становилось до слез жалко своего мужа, который, как она сознавала, тоже был несчастен из-за того нелепого случая, а больше из-за нее, Катерины.
«Ему тоже, сердешному, нелегко там, на службе. Того и гляди, что в казарме засмеют: «Ну и Кудеяров! Муж гоже сыскался… Как дурачка оженили». А теперь, если и не плачет за столом, так плачет за столбом. И не ближний ему путь ездить сюда, расходы дорожные… Коня, поди, и того заморил, гоняючи в Выселки. И здесь, поди, над ним, сердешным, посмеиваются мужики. Свово-де мужа посадила в лужу. Ох, не ладно я делаю, не простит мне бог!»
Но эта ее вера в свою неправоту, жестокость и упрямство сменялась верой в свою правоту. В ней временами крепло убеждение, что венчание с Кудеяровым придумано офицерами, что никто не заботился всерьез, чьей она станет женой. Кто подвернулся под руку, того и привели в церковь к аналою. В ее душе оживала вера в то, что сам Кудеяров заодно с офицерами, хотел вместе с ними подшутить и посмеяться над бедной девушкой. «Да, да, — твердила она сквозь слезы, — он был с ними заодно, а теперь сам не знает, как ему искупить вину. Он бы отказался от меня, да поздно!»
К ней приходили ожесточение и ненависть ко всему и ко всем на свете и больше всего к Кудеярову. В такие часы она подумывала даже о том, не сделать ли что-нибудь над собой, чтобы не жить, не видеть белого света. Даже младенец, живший в ее утробе, был ей не мил, он ей представлялся не ее младенцем, а чужим, подкинутым ей злой судьбой, всеми ее ненавистниками — теми, кто посмеялся над ее доверчивой душой.
А отчим и Лапаногов не отступались от нее, не давали ей покоя. Они даже возили ее в Шарагол, чтобы Катерина сама увидела, что ожидает ее, если она, оставшись стойкой до конца, откажется от Кудеярова и выйдет замуж за Лапаногова. А прельститься ей было чем…
Двое работников, по велению хозяина, втащили с трудом в горницу кованый сундук с внутренним замком. Лапаногов отпер сундук, начал вытаскивать куски разного женского товара. Голос его звучал глухо:
— Вот, касатка, гляди. Сафьян! Это красный, это зеленый. Да четырнадцать аршинов чесучи синего цвета, да шесть аршинов зеленого. По рублю за аршин плачено. А твой муж, Катерина, в год получает от казны шесть рублев. Вот и сдумай, во что он тя оденет.
Катерина молчала, у ней в груди все замирало.
— Это вот нанка. Тут двадцать восемь аршин. Здесь сукно тонкое — алое и синее, — продолжал показывать содержимое сундука хозяин. — Что касаемо одежи, то шубейка на бельем меху, крыта красной канфой. Цена ей та же, что и строевому коню. Любо-дорого. Примерь-ка, Катерина. Поглядим, какова ты в энтой божеской одеже.
Отчим принял шубейку, подошел к Катерине. Та, кусая губы, холодно блеснула глазами:
— Время не пришло мерить. Оставь!
А у самой голова кружилась, руки так и тянулись сами по себе к мягкому беличьему подкладу.
Это вот шаль пуховая с каймою, — слышала она, как во сне, голос хозяина. — Платы миткалевые с аппликациями и шелковые. Платье гранетуровое с пелериной. Ежели что, можно и перефасонить. Опять же шаль кашемировая. Мотков шелку не считано. Одену тебя, как картинку… В неге жить станешь. Поглядывай, прикидывай, смекай. Надо мной не каплет, Катерина. Не прогадай, — матушка.
Яким Степанович не удержался, сказал падчерице:
— Пока ноги носят, так и мужики руки просят. Не будут ноги носить — не будут и просить.
Катерина закрыла глаза, сжала зубы. Промолчала.
Лапаногов, оглаживая бороду, сказал:
— Отец мой в ранешние годы блинником был и еще впридачу держал в Кяхте бараночное заведение. А я далее его пошел. У меня тута по окрестностям все в этом кулаке! В невылазных долгах. С кашей съем! Я не балясник какой… лясы точить. Не шутник-забавник, — и сжал кулак волосатой жилистой руки до хруста в пальцах.
— Егор Андриянович, — произнесла Катерина. — Ну какая я для вас невеста? Одна видимость осталась. Чео со мной любезничать?
Катерина понимала, что привезли ее в Шарагол только для того, чтобы укрепить ее веру в отказе от законом данного ей мужа: вот, мол, ласковая, смотри, какая судьба тебя ожидает, если станешь хозяйкой у Лапаногова.
«Женолюбивый старичок, — подумала она о хозяине. — Уж не пьет ли любовное зелье — напиток колдовской? Не переупрямил бы меня…»
Яким Степаныч, проводи ее в спаленку, — сказал хозяин. — Там все обихожено по моему сказу. Пусть ложится баиньки. Потом-ка сам вернись. Ждать буду.
Гости ушли. Лапаногов прикрыл глаза, расчесывая пальцами бороду. Вспомнился Ситников… Эх, сколько раз казнил-винил себя Егор Андриянович за то, что но легкомыслию своему не одолжил тогда сотнику в Нерчинске пустяковые деньги. Из-за того легкомыслия и Катерину потерял. Теперь вряд ли что вернешь… А ведь и денег-то вовсе не жаль было для Ситникова. Какое там! Просто хотел попридержать сотника в безденежном положении подолее, а там и подступиться к нему… взять за горло… втянуть в дельце… по умыканию… этого самого золотого песочка. Вот и попридержал… на свою голову. А кто бы мог подумать, что все так неразумно обернется? Никто бы не подумал.
