Валентин Пикуль - Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку
Скоро на Урале не стало от шахмат спасения. В кабаках, бывало, пьяный на пьяном лежит. А теперь все играют. Мальчишки из сучков уже не свистульки, а фигуры шахматные режут. По цехам, между засыпками, в часы обеденные, всюду видишь одно: доски расчерчены, короли да слоны движутся, свисают над досками головы патлатые. Бьются насмерть два рыцаря в турнире благородном: ауфтрайгер Ванька Вырви Яйцо с грубенюнгом Николкой Сисюком… А вокруг горят костры одичалые – текут по лесам люди беглые, гулящие да воровские. Иной раз заскакивали в города наездом тептери, вогулы да башкирцы мирные. Татищев велел таких наезжих хватать и крестить силком. Новокрещеным по пятачку давал. И сам в крестных отцах хаживал. Звериными тропами с дальних выселок и промыслов рудных везли солдаты в Екатеринбург детей. Бежали следом, волосы распустив, лица царапая, неутешные матери и бабки:
– Дитеночка мово отдайте! На што яму школа ваша? Ён ишо несмышленыш. Ой, горе мне, сирой! Ой, лишенько-то накатило…
В школах горных забивали детей насмерть. А кто выживает – тому в мастерах хаживать. Может и в чины офицерские выйти. Татищев охрип от криков, от ругани. От писания бумаг казенных перо натерло мозоль на пальце. «Народ к ученью палкой приучать, коли охотно того не желает!..» Далеко от Екатеринбурга уходили рудознатцы: иные возвращались с полными торбами образцов горных, а от иных и костей не сыщешь – навсегда пропадали, и леса молча смыкались за ними… навсегда, навсегда! Горы Рифейские – Пояс Каменный: Татищев их Уралом стал называть; заметил он, что звери и природа различны к востоку и к западу от Урала… «Вот, – решил он, – это, должно быть, и есть граница меж Европой и Азией».
Забрел как-то на огонек Бурцев, испросил чарочки.
– Согреши, Тимофей Матвеич, – отозвался Татищев охотно. – Да говори, каково в Нерчинске жилось тебе? Не обижал ли тебя губернатор иркутский Жолобов, за зверя лютого известный?
Бурцев пропустил через желтые зубы вино:
– Не! Жолобов меня не обижал. А вот от Егорки Столетова поношения я принимал по милости того самого Жолобова…
И рассказал: губернатор ссыльного пииту в рудник на Аргунь не гонит, кафтан ему подарил и шапку на пропитие кабацкое. И тот куролесит по Нерчинску с голытьбой катовской, шапкой Жолобова всюду хвастая…
– В церковь Егорку, – перекрестился Бурцев, – ведь не загнать. До того в безбожество уклонился, что в день тезоименитства ея величества… ну – никак! Хоть на аркане в храм его волоки!
– Не идет? – спросил Татищев, хитря.
– Уперся. Што мне короли да цари, говорит. Я, мол, и сам велик по дарованиям моим. А Жолобов, – бесхитростно поведал Бурцев, – тот иная статья: б а б ы, сказывал, городами не володеют. И от таких слов евонных, Василь Никитич, – печалился старый сибиряк, – я в большом тужении пребываю. Потому как Анна Иоанновна… тоже ведь баба!
– Эх, Матвеич, Матвеич, – понурился Татищев, – дурная башка твоя! Зачем ты мне «слово» сказал? Ведь я начальник здесь, и за мною – «дело». Могу ли умолчать, коли тобою донос сделан?
Бурцев от стола генерал-бергмейстера отпихнулся:
– Никитич! Да в уме ли ты? Разве я донос сделал? Я сказал тебе так – по приятельству… за чарочкой!
– Нет, Матвеич, мы этого дела так не оставим. Только я сам из инквизиции выпутался и вдругорядь бывать в ней не желаю…
– Да ничего я не говорил тебе… Ты сам пьян!
– Ты не говорил, да язык твой ляпнул… А я при дворе за вольнодумца слыву, и с меня спрос велик ныне! Ежели крамолу покрывать станем, то, гляди, как бы и нас с тобой не потянули…
Тимофей Бурцев, рудознатец и комиссар заводской, шапку поискал в сенях, нахлобучил ее до самых глаз и ушел, всхлипывая. А Татищев к столу присел и быстро застрочил:
«Вашему императорскому величеству всенижайше доношу… Сего декабря 6 дня, сидючи у меня ввечеру, разговаривал комиссар Бурцев со мною наедине о Нерчинских заводах… Есть-де тамо ссыльный Егор Столетов – совести дьявольской и самый злой человек… а паче того, видя, что вице-губернатор Жолобов обходился с ним дружески и дал ему денег 20 рублев…»
Наутро велел Татищев строить съезжую избу, в коей инструменты для пыток и огня приспособить. Хрущов Андрей Федорович (помощник Татищева) хмуро смотрел на этот новенький сруб.
– Никитич, – говорил, – на заводах и без твоей избы дыму много. На што люд сибирский тебе рвать? Он и без тебя весь рван-перерван – еще с России самой…
– Слово не воробей, – отвечал Татищев. – Вылетит – не поймаешь. Да и мне надобно оградить себя от козней придворных…
И зашагал Хрущов прочь с крыльца, бурча под нос себе:
– Оно и так, немцам на руку!
* * *«Купание с райны» – не казнь, а мука людская. Райной зовется рея мачтовая. На страшной высоте, где паруса шумят, вяжут длинный канат. И канат тот под днищем корабля пропускают. Получается круг замкнутый, и в этот круг включают тело матросское. «Купание» началось… Медленно тянется канат от неба – к воде. Море все ближе, ближе. И вот уже вода сомкнулась. Плывет матрос под днищем корабля, ракушу спиной обдирая, а его продергивают на глубине рывками плавными. Прозелень воды разорвется над ним, глотнет он воздуха, а его уже наверх тянут – к райне. Потом второй круг следует. За вторым – третий. Коли умер матрос, захлебнувшись, его и мертвого продолжают крутить под корабельным килем…
К такому наказанию приговорили матросов с фрегата «Митау». А офицеров особо – «чрез расстреляние их пулями». Федор Иванович Соймонов навестил осужденных:
– Не бойтесь, ребятки. Прокурору флота российска, мне дана власть немалая. Я вас выручу, ибо знаю: вы в плен постыдный обманно попали… Ежели б ты, Петруша, – сказал он Дефремери, – не был французом, не так бы и придирались.
– Я честно служил флагу русскому, – отвечал Дефремери.
– Так-то оно так. Да поди ж ты… докажи теперь, что ты водку пьешь, а редькой закусываешь… А вот ты, Харитоша… – сказал он Лаптеву, – помнится мне, с Витусом Берингом ушел в экспедицию Дмитрий Лаптев… Кем он тебе приходится?
– Мы с ним братцы двоюродные, – понуро ответил Харитон.
– Вот бы и тебе, дураку, с ним уйти… Молод ишо, надо на дальних морях отечеству послужить, а потом уж в Питере отираться…
Случайно, сам того не желая, нос к носу столкнулся однажды флота прокурор с Волынским на улице; хотел было адмирал мимо пройти, вельможи не замечая, но Волынский руки широко распростер, будто обнять желал.
– Бежишь от меня, Федор Иваныч? – спросил ласково. – Ты погляди, как немцы дружно живут. Один с крючком, другой с петелькой. И так вот, один за другого цепляясь, карьер свой ловчайше делают. У нас же, у русских, радение оказывают лишь сородичам своим. А слово – русский! – для балбесов наших ничего уже не значит. Недаром как-то спросил я одного: из каких, мол, ты? А он ответил мне: из рассеянов, мол, свой корень вывожу.
– Верно говоришь, что мы не россияне, а рассеяны, – согласился Соймонов. – Единяться нам, русским, надо, то верно. Но меж нами, Артемий Петрович, разница… огромная! Я открыто борьбу веду. А ты Макиавеллевы способы изыскиваешь. Сам же ты, вроде Остермана подлого, плывешь каналами темными.
От такого упрека даже лоб покраснел у Волынского.
– Да я, ежели наверх взберусь, – похвалился он сгоряча, – так я Остермана и всех прочих пришлых с горушки-то скину!
– Может, и скинешь, – отвечал Соймонов. – Да ведь сам, заместо Остермана, и сядешь… Пусти. Не держи меня!
И прошел мимо, гордый. Волынский зубами скрипнул.
– Плохо ты меня знаешь, – крикнул вслед адмиралу. – Я даром словами не кидаюсь. Верю: быть мне наверху…
* * *Под вечер, домой приходя, Татищев давал раздевать себя новокрещену – Тойгильде Жулякову: за переход в веру православную Василий Никитич ему ежедневно по копейке дарил.
– Ай, ай! – говорил Тойгильда. – Ты умная башка… Будет копейка – будет твой Тойгильда Исуське русскому молиться. Не будет копейка – шайтан лучше, шайтану кланяйся…
– За отступничество от веры православной, знаешь ли, что сожжем тебя на костре заживо?
Копейку получив, бежал новокрещен в кабак, покупал водки и водкой промывал гнойные глаза детишек своих. Дети кутятами слепыми в него тыкались, пищали. От водки глаза у них открывались трахомные – смотрели они на отца, его радуя…
Под вечер просвистели лыжи под окнами. Вошел в канцелярию вогул крещеный Чюмин, долго глядел на Татищева с порога.
– Твой генерал будешь? – спросил, на пол садясь.
– Ну, я… Так что? Или россыпи тайные знаешь? Или ямы чудские приметил? Говори – я тебе пять копеек дам.
– Дай рупь, – попросил Чюмин.
– Было бы за што рупь давать. За рупь мне целую гору железа или золото укажи… Тогда – дам!
Чюмин еще табаку просил, еще чаю просил:
– Знаю гору, вся гора из железа… Вся, вся!
…Ботфорты Татищева, подбитые стальными подковками, даже прилипали к горе. С вершины на сто верст (а может, и более) видны были окрестности. Руда из нутра горы столбами кверху выпирала. Отбил кусок, искрами брызнул железняк магнитный. Даже не верилось – чудо! Неужто вся гора сплошь из железа? На проверку так и выходило… Веками греби ее лопатой – никогда не исчерпаешь! Внизу карабкались по склонам штейгеры…
