Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.1
В тот же час тумен Давлета выступил в степь. От десяти тысяч в тумене осталось семь. Давлет разделил войско на три отряда. В главном корпусе — коше — он оставил три тысячи крымчаков; они должны были двигаться по центру Междуречья. Остальных же воинов темник разбил на два крыла, которые охватят Раздорский шлях с правой и левой стороны, взяв в кольцо все Междуречье. Впереди коша Давлет выставил быстрых и ловких юртджи. Они должны захватить «языков», указать места вражеских становищ и предостерегать войско от неожиданных нападений казаков и засечных ратей.
Кош и крылья сомкнулись через три дня. Наступил час дележа добычи. Но она оказалась ничтожной: несколько сотен лошадей, быков и овец да сотни две женщин, детей и стариков.
Давлет обрушился с плетью на тысячников.
— Где добыча, ленивые ослы?!
Тысячники отвечали:
— Урусы покинули степи. Они спрятались в лесах и разбежались по городам. Междуречье пусто.
— Проклятая страна, проклятый народ! Я уничтожу ясырь! Темник направился к полонянкам. Долго разглядывал лица урусов, а затем приказал:
— Джигиты, ясырки ваши!
Татары кинулись к женщинам; у многих из них на руках были грудные дети.
— Пощадите наших младенцев! — закричали женщины. Но степняки были неумолимы. Они вырывали детей из рук, швыряли их под ноги коней и грубо валили женщин наземь.
— Что же это, православные? Ужель срам терпеть? Бей зверей! — выступил из толпы один из седовласых мужиков.
— Бей! — огневались старики и, безоружные, набросились на татар.
— Убить! — коротко бросил Давлет.
Стариков уничтожили ножами и саблями.
На пятый день тумен Давлета без полона и добычи вернулся к Раздорам.
На правом берегу Оки войско Казы-Гирея встретила стотысячная русская рать. Хан не решился на битву и повернул вспять. До самых Валуек орду преследовала русская конница.
Узнав о бегстве хана, мурза Джанибек тотчас снял осаду и спешно отвел свои тумены в Бахчисарай.
ЧАСТЬ X
Богатырский утес
Глава 1
Суженый
Три дня и три ночи ликовали Раздоры; давно среди казаков не было столь великого праздника. Допивали запасы горилки, пива и браги, доедали остатки хлеба, сушеного мяса и рыбы. Веселье было буйное, разудалое, какое можно встретить лишь среди шумной донской повольницы.
Отгуляв праздник, раздорцы вновь надумали сплавать в боярский Воронеж. Гутарили меж собой:
— Поганых на Русь не пустили. Авось ноне царь и смилостивится.
— Грех ему не в милости Дон держать. Сколь лиха бы натворили ордынцы, коль не Раздоры. Сплаваем на Воронеж за хлебом и зипунами!
— Сплаваем! Чать, продадут бояре.
Снарядили десять стругов.
А потом Васильев собрал круг и молвил:
— Просьба к вам, атаманы-молодцы. Погодили бы расходиться по станицам. Глянь на Раздоры. Крепость чудом держится. Тын пробит до третьего ряда, снесены башни, засыпан ров. Негоже нам, казакам, Раздоры в таком виде бросить. Добро бы подновить крепость. Поганые могут и вернуться.
— А пущай, батько! Как придут, так и уйдут. Сабля завсегда при нас! — задорно выкрикнул Устим Секира.
— Сабля-то при нас, а вот крепость развалилась. Не только разбита, но и сожжена. Не крепость — головешка. Восстановить, гутарю, надо. Она нас от орды прикрыла. Матерь родная нам Раздоры. Так ужель дети свою мать бросят? Ужель вольной крепости на Дону не стоять?
И круг горячо отозвался:
— Стоять, батько!
— Подновим крепость!
— Навеки стоять!
В тот же день вооружились топорами, сели на струги и поплыли за лесом.
Ладили крепость споро, в охотку: недавние мужики по топору соскучились, по смоляному запаху срубов. Многие вспоминали свои деревеньки, избы из звонкой сосны.
Рад был плотничьему делу и Болотников. В селе Богородском ему не раз доводилось стучать топором. Приноравливался к пожилым мужикам, деревянных дел мастерам, что славились на всю округу. Постиг от них разные рубки: в обло, когда круглое бревно кладется чашкой вверх или вниз; в крюк, когда рубятся брусья, развал и пластинник, а концы пропускаются наружу; в лапу, когда изба рубится без углов…
Крепость оживала, молодела, поднималась новыми башнями. Среди плотников сновал отец Никодим, ворчал, потрясая медным крестом:
— Христопродавцы, греховодники! Храм наперед надо ставить. Сколь воинства пало, а за упокой и помолиться негде. Негоже, православные, забыли бога!
Казаки, стуча топорами, посмеивались:
— Поспеешь с храмом, отче. На твой лик будем креститься. Ты у нас на Николу-чудотворца схож. Бог-от простит.
— Не простит, греховодники! — ярился Никодим.
— Вестимо: у казака грехов, что кудрей на баране. Ни один благочинный не замолит. Так пошто нам храм, батюшка? Един черт в ад попадем, — хохотнул Устим Секира.
— Тьфу, окаянный! Не поминай дьявола… Ты и впрямь в преисподнюю угодишь. Примечал тебя, немоляху. Подле храма жил, но ко мне и ногой не ступал. В кабак бегал, нечестивец!
— А то как же, батюшка. Хоть церковь и близко, да ходить склизко, а кабак далеконько, да хожу потихоньку.
— Любо, Секира! — заржали казаки.
Никодим еще пуще разошелся:
— Прокляну, антихрист!
Секира, скорчив испуганную рожу, рухнул на колени.
— Батюшка, прости! В чужую клеть пусти, пособи нагрести да и вынести.
— Тьфу, еретик!
Никодим в сердцах сплюнул и побрел к атаману.
— Греховно воинство твое, без бога живут донцы. Мотри, как бы и вовсе от веры не отшатнулись.
— Не отшатнутся, отче. Аль ты наших казаков не ведаешь? Прокудник на прокуднике. А храм погодя поставим.
— Вот и ты не торопишься. Грешно, атаман!
— Допрежь крепость, отче. Ордынец рядом! — отрезал Васильев.
Донцы срубили Никодиму небольшую избенку. Тот заставил её иконами, и к батюшке, будто в храм, повалили казачьи женки.
Секира веселил казаков, сыпал бакулинами. Донцы дружно гоготали.
Болотников лежал на охапке сена под куренем. Глянул на Секиру и невольно подумал: «Неугомон. Такой же мужик в селе Богородском был. Афоня Шмоток — бобыль бедокурый».
Вспоминая мужика и родное село, улыбнулся. Да и как тут смешинке не запасть! Довелось в парнях и ему прокудничать.
А было то в крещенье господне. В избу влетел бобыль Афоня, хихикнул:
— Умора, парень, ей-бо!.. Отец-то где?
— Соседу сани ладит. Ты чего такой развеселый?
— Ой, уморушка! — вновь хихикнул Шмоток и, сорвав с колка овчинный полушубок, швырнул его Иванке. — Облачайся, парень. Айда со мной.
— Куда, Афоня?
— На гумно. С тобой мне будет повадней.
— Пошто на гумно? — недоумевал Иванка.
— Седни же крещенье. Аль забыл? Девки ворожат, а парни озоруют. Облачайсь!
— А ты разве парень? — рассмеялся Иванка, натягивая полушубок.
— А то нет, — лукаво блеснул глазами Афоня и дурашливо вскинул щепотью бороденку. — Я, Иванушка, завсегда млад душой.
Вышли из избы, но только зашагали вдоль села, как Афоня вдруг остановился, хохотнул и шустро повернул вспять ко двору. Вернулся с широкой деревянной лопатой.
— А это зачем?
— После поведаю. Поспешай, Иванушка.
Село утонуло в сугробах. Надвигалась ночь, было покойно вокруг и морозно, в черном небе ярко мерцали звезды. Афоня почему-то повел Иванку на овин старца Акимыча, самого усердного богомольца на селе. Шмоток мел полой шубейки снег и все чему-то посмеивался.
…После обедни в храме Покрова жена послала Афоню к бабке Лукерье.
— Занедужила чевой-то, Афонюшка, — постанывая, молвила Агафья. — Добеги до Лукерьи. Авось травки иль настою пользительного пришлет. Спинушку разломило.
Афоня вздохнул: идти к ведунье ему не хотелось. Жила бабка на отшибе, да и мороз вон какой пробористый.
— Полегчает, Агафья. Погрей чресла на печи.
— Грела, Афюнюшка, не легчает.
— Ну тады само пройдет.
— Экой ты лежень, Афонюшка. Ить мочи нет. Сходи, государь мой, Христом-богом прошу!
— Ну, коли богом, — вновь вздохнул «государь» и одел на себя драную шубейку.
По селу шагал торопко, отбиваясь от бродячих собак. Псы голодные, злые, так и лезут под ноги.
Вошел в Лукерьину избу. Темно, одна лишь лампадка тускло мерцает у божницы. Снял лисий треух, перекрестился.
— Жива ли, старая?
Никто не отозвался. Уж не почивает ли ведунья? Спросил громче, вновь молчание. Пошарил рукой на печи, но нащупал лишь груду лохмотьев.
«Никак, убрели куда-то», — решил Афоня и пошел из избы. Открыл разбухшую, обледенелую дверь, постоял на крыльце в коротком раздумье и тут вдруг услышал голоса. К избе кто-то пробирался.
— Мы ненадолго, бабушка. Нам бы лишь суженого изведать.
«Девки!.. К Лукерье ворожить», — пронеслось в голове Афони, и по лицу его пробежала озорная улыбка. Вернулся в избу и сиганул на печь.
