Александр Филимонов - По воле твоей. Всеволод Большое Гнездо
Меньше всего великий князь грешил на Константина. Юноша рассудительный, честный, не зря мать, княгиня Марья, его больше всех любила. Такой не станет супостатничать. Хорошо, что он старший и великое княжение унаследует. Но вот кто из братьев сможет ему позавидовать так сильно, что забудет и о старшинстве Константина, и о долге перед предками и потомками своими? Уж не Георгий ли? А может, малолетний Иоанн вырастет злодеем? Как узнать? И что нужно делать, чтобы такое не случилось? Распустить ли сыновей теперь же по уделам, подальше друг от друга? Или уже сейчас подчинить их Константину? Или поделить между старшими великое княжение?
Ничего из того, что приходило на ум, великий князь сделать не мог и не хотел. И в конце концов неизменно приходил к выводу: пусть все идет как идет, Бог рассудит братьев, а ему, Всеволоду, умнее судьбы не быть.
И без того как-то невесело жить стало. За время болезни жены успел отвыкнуть от забав: и на ловлю звериную редко ездил, и шумные застолья потеряли свою прелесть. Слишком много появилось вокруг угодливых лиц, скучно стало пировать с людьми, с которыми и шуткой не перебросишься, — они-то готовы хохотать над каждым твоим словом, будто ты невесть что смешное сказал, а сами уж шутить разучились, все норовят великому князю что-нибудь верноподданное сказать. Хвалят его, кричат, что он — самый великий среди государей земных. Это-то великий князь и сам про себя знает. И это приятно, да чего греха таить — опьяняет не хуже вина. А вот скуку жизни почему-то не излечивает. Но это и справедливо: великий государь всегда одинок, и если ему скучно, значит, во владениях его все в порядке, с подданными никаких бед не происходит. А люди, с которыми скучно не было, все умерли… И Марьюшка, и Юрята верный. В монастыре доживает свой век ключница Фимья. А новых милых людей возле себя не завел, да в его годы это и невозможно. Друзья заводятся в юных летах, когда душа мягкая и в нее, как в глину, впечатывается дружеский образ. Потом душа, как глина в печи, обжигается, твердеет, образ остается навсегда, а нового уже не оттиснешь.
Но хорошие люди все же попадаются. Вот взять хоть этого — Мишу. Молодой, а понимающий. Его к великому князю приблизил Захар, кравчий, тоже уж в земле теперь. Вот человек был — услужлив и расторопен, а помер — вроде как память о себе оставил. Великий князь, глядя на Михаила Борисовича, частенько Захара вспоминал.
Да, он ведь, Миша-то, еще что-то хотел сказать. Память стала подводить великого князя, что ли?
— Ты ведь еще что-то хотел, Миша? — спросил Всеволод Юрьевич.
— Да и не знаю, государь, как сказать тебе, — настороженно произнес Михаил Борисович. — Вроде и неловко сейчас, когда такое творится.
— У меня тут ничего не творится. Говори, чего хотел.
— Насчет деревеньки той, государь.
— A-а. Помню. Это той, что у боярина Мирона оттяпать хочешь? — улыбнулся великий князь.
Старый Мирон Дедилец ему жаловался на Мишу — дескать, отбирает у него деревню, а она Дедильцу еще от отца досталась. Вообще-то дело путаное. Не поймешь, кто прав. Может, и Мирон.
— Не оттяпать, государь. Деревню эту я купил, и запись у меня есть. Конечно, государь, я понимаю — у тебя и так забот хватает. Обо всех ведь нас ты думаешь. А тут еще я со своей жалобой. А только, государь, — Михаил Борисович приложил к груди белую руку в кольцах, — веришь ли — сердце кровью обливается, какие люди жадные да завистливые бывают. Это я про Мирона говорю, — пояснил он. — У него весь род такой. Что старший брат был злодеем, что младший.
Понятно. Напомнить хочет Миша, как брат Мирона, Петр Дедилец, ушел когда-то от великого князя к Глебу в Рязань. Эх, Миша, Миша. Ты ведь тогда совсем несмышленышем был, мальчонкой беззаботным. Что ты можешь об этом знать? А Петр Дедилец-то здесь и казнен, на глазах великого князя это случилось.
А может, и не был Миша таким уж несмышленышем? Может, с детства знал все и понимал? Иначе — откуда бы ему иметь такие твердые суждения обо всем? Да и насчет Дедильца он верно сказал — род их не назовешь опорой трона. Если один такой был, как Петр, то и еще могут появиться. Вдобавок зло держат на великого князя, в смерти Петра обвиняют. Хоть виду и не подают — но такие еще опасней.
— Ладно, Миша, — сказал великий князь. — Деревеньку эту себе оставь. А Мирону я дам знать.
Михаил Борисович согнулся в поклоне, благодаря великого князя за милость. Вот ведь — и кланяться человек умеет так, что посмотреть приятно: не валится в ноги, как мужик неотесанный, а гнет поясницу с достоинством. Захар тоже так умел.
Ну что — все на сегодня? С делами закончили, теперь надо придумать, чем заняться до обеда. Спать лечь? Неохота.
— Государь! — вдруг сказал Михаил Борисович. — Еще одно есть дело. Не хотелось и тревожить тебя, да уж ладно.
По тому, как он сказал это, великий князь почувствовал, что дело важное. Кажется, будет чем заняться до обеда. Он вопросительно взглянул на Михаила Борисовича:
— Говоришь, важное дело?
— Из Новгорода, государь. Человек верный есть у меня там. Да и не только у меня. Сообщили: дела в Новгороде творятся нехорошие.
— Там всегда дела нехорошие, — насмешливо сказал великий князь. — А что человек у тебя верный в Новгороде — верю. Только как же ты мне смеешь говорить про такое?
Всеволод Юрьевич пристально поглядел на боярина. Когда он так глядел на Мишу, тот цепенел. И это нравилось Всеволоду — вот так порой взглядывать на верного слугу.
— Ишь какой, — продолжал великий князь. — А моего верного человека в Новгороде тебе мало? Ты что же — умнее меня быть хочешь?
Великий князь забавлялся тем, что поймал боярина на слове. Это он, Миша, не подумав, ляпнул. У Всеволода Юрьевича сын Константин уже ровно год княжит в Новгороде. А по Мишиному выходит, что Константин вроде как не совсем верный, раз о делах новгородских не все докладывает.
Не то чтобы Всеволод Юрьевич рассердился. Наоборот — свои люди и помимо князя Константина не помешают.
Лишними не будут. Но он хотел посмотреть, как боярин Михаил Борисович будет выпутываться. Любил так поиграть с ним. Великий князь продолжал пристально, с прищуром, глядеть на боярина.
— Нет, нет, государь, плохого не подумай! — обрел наконец дар речи Михаил Борисович. — Разве же я про князя Константина что скажу? Это я к тому, что маленький человек иной раз больше знает, чем даже князь. Маленький человек — он как мышка: везде пробежит, все разнюхает. — Михаил Борисович для подтверждения своих слов сложил ладонь мышкой и потыкал ею в воздухе туда-сюда. Искательно улыбнулся, заглядывая в глаза великому князю.
Улыбнулся и Всеволод Юрьевич:
— Ну и что твоя мышка разнюхала?
— А то, государь, что князю-то Константину не все известно. Пользуются его добротой, сердцем его золотым, и обманывают. А сами о тебе, государь, недобро мыслят. Хотят так сделать, чтобы и князя Константина выгнать и тебе, государь, дани не платить.
— Кто? — жестко, озлившись, вдруг спросил великий князь.
Слишком легко в это верилось! Да, Новгород исправно платил дань, против Константина не поднимал смуты. И Константин в своих посланиях ни о чем таком не упоминал. А только новгородцы — это такой народ, что сегодня молчат да кланяются, а завтра пойдут детинец[48] громить. Всегда так было.
— Многие воду мутят, государь, — с видом человека, который знает больше, чем говорит, произнес Михаил Борисович. — А всей этой смуте голова — Олекса Сбыславич, боярин известный. Он еще князю Мстиславу присягал.
Произнеся имя Олексы Сбыславича, Миша почувствовал, как внутри все похолодело. Донос получался важный, такое пахло казнью. Оговорить Олексу Сбыславича перед великим князем Мишу просил знатный новгородец Борис Мирошкинич и уже заплатил за это вперед. Хитрый лис был этот Мирошкинич! Сразу догадался, кто может на великого князя повлиять, ну и нашел подходы к Михаилу Борисовичу. Что-то они там, эти два знатных новгородца, не поделили, наверное. А сам справиться с богатым и сильным Олексой Сбыславичем Мирошкинич не мог. Ну и придумал хитрость — руками великого князя убрать соперника. Михаил Борисович и боялся, и серебро хотелось взять у Мирошкинича. Ни разу еще человека, да незнакомого совсем к тому же, под смерть не подставлял. И все-таки решился.
А теперь струсил: вдруг великий князь знает Сбыславича или князь Константин благоволит ему? Тогда как бы свою голову на плаху деревянную не положить — вместо Олексиной-то головы. Мирошкиничем не закроешься — отопрется, свидетелей нет, а на серебре не написано, чье оно. С трепетом ждал Михаил Борисович, что скажет великий князь.
— Сбыславич? Олекса, говоришь? — раздумывал Всеволод Юрьевич. — Не помню такого, не слыхал. И что он?
— Он, государь, к Ольговичам мыслит. И связь с ними держит. — Обрадованный тем, что пронесло, Михаил Борисович на радостях принялся окончательно добивать Олексу, — От него люди в Чернигов ходят и оттуда к нему. А Святославичи ему платят, чтобы он знатных мужей новгородских подговаривал князя Константина вывести. А в Новгороде посадить Глеба Святославича. И за то будто обещают пять лет дани с Новгорода не брать да купцам за Двиной торговать велят беспошлинно. Олекса-то этот им, Ольговичам, верный слуга.
