Полина Москвитина - Конь Рыжий
– Для вас это будет лучше.
Дуня притихла. Надо помалкивать.
– Должен предупредить, – стращал Лаппо. – Никому ни слова, что вы видели и слышали. Никого не называйте! Ни единой фамилии! Да, да! Никаких откровений! Подпольный комитет большевиков действует, не забывайте! Уши у них длинные – везде слышат и ловят простаков. При моем содействии, если вы будете держать себя благоразумно, банк выдаст вам сданное вами золото, и вас введут в права наследницы капиталов отца. Но при одном условии: с поручиком Ухоздвиговым вы немедленно уедете в Минусинск.
Уложив бумаги в портфель, прокурор вывел Евдокию Елизаровну через проходную тюрьмы и еще раз напомнил, чтоб не задерживалась в городе: золото ей выдадут завтра, и поручик Ухоздвигов получит назначение в Минусинский гарнизон.
Время перевалило за полдень. Плавилось солнце, истекая на дымчатую землю потоком горячих лучей. Жарища. Только что уехали казаки, оставив возле тюрьмы конские кучи, вокруг которых собирались вороны. Невдалеке поджидал прокурора рессорный экипаж; кучер спал в затенье. Гнедой мерин, жарясь на солнце, понуро опустил голову возле прясла.
– Вас подвезти? – спросил Лаппо у Дуни.
– Если можно.
– Прошу.
Лаппо разбудил мужика в синей косоворотке, тот сладко потянулся, зевнул, косясь на Дуню. Взобрался на облучок, оглянулся на Лаппо с пассажиркой, подобрал вожжи:
– Н-но! Животное!
ЗАВЯЗЬ ПЯТАЯ
I
На Благовещенской Ной обогнал Дуню с прокурором. Не тонущая, якри ее! Должно, полюбовник Мстислав Леопольдович замолвил словцо за «сестру офицерского подпольного союза». А вот другие как? С портками и потрохами сгниют в тюрьме – лютость-то по первой пене идет. Дуреют белоказаки, удержу нет. Накуролесят, немало снесут безвинных голов, окончательно упьются кровушкой, а потом вернутся, как ветр, на круги своя, и повинные головы сложат на плаху.
Трое зверски истерзанных на берегу Качи…
Семеро (или больше?) затолкано в калорифер…
Комиссара Боровикова изрубили у тюремной стены…
Угарно и тяжко!
Не солнцем холсты отбелятся – кровушкою выстираются и лютыми ветрами сурового времени высушатся!..
Ярость – на ярость; копыто – в копыто; зуб – в зуб; око за око; небу жарко будет!..
Мерою жизни свершится отмщение народа белобандитам, никому не избежать его, каждому воздастся по заслугам и карательным подвигам.
Отмщение мерою жизни – неотвратимо!..
Ишь, есаул Потылицын принял хорунжего Лебедя за «свояка», в любезный разговор пустился; Дальчевский и тот подобрел, хотя и выговаривал Ною для отвода глаз, благородная стерва! А как бы они посмотрели на Ноя, если бы им стали известны доподлинные его дела?
Жарища томит, а усталость и того больше. Не из боя, а нутро перегорело – кишки слиплись.
После затянувшегося совещания в тюрьме, на котором представитель чехословацких войск Богумил Борецкий со своими офицерами категорически отстоял хорунжего от губернских воротил, чтобы не ссылали их друга, Ноя Василича, за учиненные бесчинства в Минусинский гарнизон вместе с головорезами есаула Потылицына, Ною пришлось поехать с чешскими офицерами на обед в салон-вагон Богумила Борецкого. Обед был шикарным. Подвыпившие офицеры вместе со своим командиром пустились в разговоры на чешском и словацком, орали национальный гимн, девиц позвали, граммофон крутили. А Ной, оттесненный в сторону, уселся в угол возле сваленной в кучу одежды. Пододвинул ближе стул с перекинутой через него чьей-то шинелью, облокотился.
Морил сон – измучился за ночь. И так и сяк пристраивался – неудобство! Перевернул шинель подкладкой кверху, чтоб голову прислонить, и обомлел: под ноги выкатилась пачка пропусков! Новехонькие! Точь-в-точь, как у него. Только чистые, незаполненные, с печатью и подписью, отпечатанные в типографии чешской контрразведкой для проезда по железной дороге и свободному хождению на территории, занимаемой эшелонами. Тоненькая, картоночка, но сколько в ней силы! Пока заталкивал пропуска обратно, – огляделся вокруг. На него никто не обращая внимания. Понять того не мог, как руки отполовинили стопку, потихоньку переправив ее в объемистый левый карман брюк.
Помянул господа бога и вытер тылом правой руки пот со лба. Отодвинул стул, перешел в другой конец вагона, уселся в кресло, положив голову на эфес шашки.
Прочитал трижды «Отче наш иже еси» и, как это всегда случалось с ним после перенапряжения, храпанул, да так густо, что офицеры с командиром вдосталь нахохотались. Перетащили граммофон поближе к Ною, направили трубу прямо в ухо и запустили пластинку с романсом «Я встретил вас – и все былое…»
Ной сладко причмокивал губами, и дул, аж усы шевелились. Девицы, толпясь с офицерами возле стола, подпевали граммофону.
«Патриарх казачий» чуток переменил положение головы, и заросший бородой рот его выдул нечто схожее с «тпррру», да трижды так.
– Он едет на коне, ей-богу!
– Остановился, если сказал «тпррру», – похохатывали девицы.
Офицеры хором подхватили:
– Тпррру! Тпррру! Тпррру!
И Ной, дрогнув, проснулся.
Богумил Борецкий потешался:
– О, как ви храпел, Ной Василич! Как ви храпел! И «тпрру, тпрру» говорял свой Вельзевуль.
Ной, невинно усмехаясь, развел руками:
– Уморился я, господа. Извините великодушно.
– Ми – извиняй. Ти можешь пойти наш вагон рядом. Купе есть шикарно. Там спать будешь!
– Дозвольте великодушно, господин командир, поехать домой. Отдохнуть надо после таких суток.
Борецкий дозволил отбыть на отдых.
Отъехав от вокзала на тихую улочку, Ной спешился, отпустил подпругу и, достав из кармана опасную добычу, засунул в один из потайных кармашков потника. Так-то надежнее и безопаснее!
На Благовещенской увидел Дуню…
Навстречу шел автомобиль с открытым верхом. Ной свернул на обочину. Автомобиль остановился.
– Господин хорунжий! – раздался бабий голос подполковника Каргаполова. – На минуточку!
Ной подъехал к автомобилю, Вельзевул фыркал, но беспрекословно слушался хозяина. Ной достаточно натренировал его за месяц. С вокзала отпускал, и Вельзевул приходил один к дому Ковригиных, бил копытами и ржал, пока ворота не открывали.
Блинообразное лицо Каргаполова с его свиными узкими глазами было настороженным и злым. Хищные ноздри сузились, и нос будто стал тоньше.
– Где вы были, хорунжий, с одиннадцати утра?
– На вокзале.
– В эшелоне у Борецкого?
– Там.
– Завидую вашему спокойствию и самоуверенности, – сузил глаза Каргаполов, зло поглядывая на богатырскую фигуру хорунжего. – Что же вы там делали, у Борецкого?
– На обеде присутствовал.
– Весьма похвально! А я вот в комиссариате вынужден был париться с этими утренними делами. Неслыханное зверство! Ни одна жертва столь жестоко не была казнена, как большевичка Лебедева. Этот вопрос, как и ряд других, меня, как губернского комиссара, крайне заинтересовал, господин хорунжий. – Завидев в экипаже прокурора Лаппо, Каргаполов помахал рукою, позвал: – Иван Филиппович! Прошу вас!
Что еще за номер подготовил для него этот упитанный, брюхатый недоносок с бабьим голосом? Вздумали свалить на него, Ноя, зверскую казнь большевички Лебедевой? Ведь подхорунжий Коростылев выхватил Лебедеву. Надо быть предельно осторожным.
К автомобилю подошел прокурор Лаппо, поздоровался с Каргаполовым.
– Вы с кем, Иван Филиппович?
Лаппо ответил: едет до гостиницы «Метрополь» со свидетельницей Евдокией Елизаровной Юсковой, обвинявшей офицеров в учиненном разбое над арестованными большевиками.
– Ах, вот как! Очень кстати, – оживился Каргаполов, ворочаясь на мягком сиденье. – Есть чрезвычайно важный разговор, Иван Филиппович, касающийся учиненного произвола. Имеются важные данные. И, кроме того, мы собирались с вами решить один вопрос. Поскольку счастливо съехались, прошу вас ко мне в присутствие с госпожой Юсковой, чтобы разом покончить со всеми делами.
– Хорошо. Сейчас подъеду, – густо пробасил Лаппо, покосившись на хорунжего.
Каргаполов пригласил хорунжего следовать за автомобилем в дом комиссариата.
Автомобиль шел на малой скорости, воняя бензином.
Отослав шофера в каменный дом политического отделения за офицерами, Каргаполов подождал, покуда подъехал прокурор с Дуней и хорунжий Лебедь.
– Прошу, господа, ко мне наверх!
Ной спешился, привязал чембур возле луки седла и, хлопнув ладонью по крупу жеребца, прикрикнул:
– Пастись! Бегом!
Каргаполов не успел ничего сказать, как жеребец умчался галопом. А он-то, Каргаполов, хотел приказать офицерам тщательно обыскать сумы хорунжего: имелись на то агентурные данные.
– Я вам не разрешал отпускать коня, хорунжий!
– Но вы не предупредили, господин подполковник.
Дуня помалкивала. То, что прокурор вдруг повернул экипаж к контрразведке, вконец рассердило ее. Она с ночи куска хлеба не видела – живот подвело. Вот еще гады! И Ноя стало жалко – что-то они замыслили, этот толстый, мордастый Каргаполов и прокурор Лаппо?
