Александр Сегень - Державный
Митрополит совершил крестное знамение, благословляя казнь. Великий князь Василий взмахнул рукой.
— Входите! — толкнул Курицына пристав Андрей. Волк усмехнулся и в последний раз мельком оглядел лица толпы.
Шагнув внутрь бревенчатой клети, он почувствовал, как неистово забилось в груди его сердце — там, посреди небольшого помещеньица, сажень в длину, сажень в ширину и сажень в высоту, на полу, покрытом опилками и стружками, стояла глиняная братина, до краёв наполненная водкой. Водку он как-то сразу учуял по крепкому запаху, царившему в бревенчатой клети. Да ведь это ли не знак от брата?!
Иван-Волк схватил братину с пола и, приложившись к ней, сделал несколько больших глотков. Горло обожгло, дыхание прихватило, а по жилам мгновенно понеслось весёлое тепло.
— На-ка сразу! — протянул братину Максимову.
— Что это?
— Да водка же! Пей за наше спасенье! Сейчас спасёмся!
Максимов взял из рук Волка сосуд, но пить почему-то не решался.
— Не хочу! Не хочу! — упираясь, кричал Коноплев, но его всё же впихнули крепкими ручищами в «Содом и Гоморру». Он снова бросился к двери, получил зуботычину и на сей раз опрокинулся в угол. Вдруг в дверях появился Иосиф Волоцкий. Снаружи его тянули, и было слышно, как умоляют:
— Осифе, не надо! Не надо, Осифе!
— Оставьте меня! Невредим выйду! — вырывался игумен, в отличие от Коноплева стремясь войти в душегубную клеть. Нван-Волк размахнулся ногой и со всей силой ударил Иосифа в пах. Волоцкий игумен вскрикнул и со стоном стал сгибаться в три погибели. Тут уж его оттащили от двери, а саму дверь вмиг захлопнули. Еретики вновь очутились в узком замкнутом пространстве втроём. Свет сюда проникал только через щели между брёвнами — домик-то был ложный, с незаделанными щелями.
— Теперь что? — спросил Максимов.
— Пей водку! — весело крикнул Курицын.
— Далыпе-то что? — злобно воскликнул Максимов.
— Спасёмся! Пей! — продолжал своё Иван-Волк. — Да перестань ты, Митька! — обрушился он на Коноплева, который катался в углу и завывал, будто его уже жгло огнём.
Максимов наконец недоумённо приложился к братине, отпил два глотка, оторвался, поморщился и вопросительно взглянул на Курицына.
— Теперь Митьке дай выпить, — приказал Иван-Волк.
В миг сей некоторые щели стали закрываться чёрным — снаружи поливали горючей смолой.
— Как только начнёт разгораться, тут нам и спасение придёт, — забормотал Курицын, притягивая к себе Максимова и Коноплева.
— Как? Как? Откуда? — с отчаянной надеждой в лице возопил Митя.
— Цыц ты, не ори! — чуть было тоже не влепил ему оплеуху Иван-Волк. — Под клетью — подземный ход уже вырыт. Надобно будет только сильнее попрыгать на серёдке.
— Откуда ты прознал? — тоже озаряясь надеждой, вопросил Максимов.
— Голос брата моего слышу, — гордо и уверенно ответил Курицын.
Снаружи начал доноситься треск огня, ещё через некоторое время в щели пополз дым, и когда он наполнил внутренность клети, Курицын воскликнул:
— Пора!
В голове его клокотало от водки, дыма и волнения. Схватившись за руки, он, Максимов и Коноплев принялись отчаянно прыгать, с силой ударяя каблуками сапог в земляной пол. Казалось, что там — пусто и гулко, что вот-вот земля под ногами провалится, но она всё оставалась и оставалась твёрдой. Неведомо, сколько продолжались эти страшные прыжки, покуда невозможно стало дышать от дыма, а в клети поднимался уже невыносимый жар. Первым упал Максимов. Следом за ним Коноплев. Курицын сделал ещё три прыжка в одиночестве и тоже свалился.
Ты обманул нас, Волк! — простонал у самого его уха Максимов.
— Господи! Господи! — раздался голос Коноплева.
— Ты обманул нас, Волк! — снова прохрипел Максимов. — Будь же ты проклят!
— Это не я, это брат мой, Фёдор! — задыхаясь и без сил ползая по полу «Содома и Гоморры», выпалил Иван-Волк.
— Господи! Иисусе Христе! Прости нас! Помилуй! — пищал откуда-то издалека Коноплев.
— Митька! Не смей! — хрипел Курицын. — Фёдор! Почему ты покинул меня? Где ты, Сокол?
Одежда и волосы уже раскалились так, что вот-вот готовы были вспыхнуть, глаза невыносимо ел дым, дышать уже вовсё было нечем. Почему-то подумалось, что именно сейчас придёт спасение, и Иван-Волк Курицын, не в силах уже встать на ноги, принялся кулаками колотить по полу «Содома и Гоморры». Внезапно весь мир, смрад, дым и ужас стали проваливаться и лететь вместе с Волком куда-то глубоко-глубоко вниз, в бездонную лаодикию-аркадию…
Глава восьмая
БЕСЕДА ФРЯЖСКИХ МУРОЛЕЙ
ОБ ОСОБЕННОСТЯХ ЖИДОВСКОЙ ЕРЕСИ
Огонь, охвативший полностью всю избушку, вдруг рванулся в сторону Кремля, будто стремясь цапнуть близстоящую башню, на которой находились великий князь Василий и митрополит Симон с боярами и отцами Церкви.
— Мне померещилось, будто душа одного из сожигаемых еретиков вылетела оттуда и хотела обжечь государя Василия, — сказал по-итальянски муроль Цебоний, обращаясь к двум другим своим соотечественникам, вместе с ним взирающим на казнь с верха Никольской башни.
— Да, — оживлённо покивал головою Алоизио Каркано, — пламя было необычайное, я никогда не видел таких прыжков огня.
— Пламя будто пантера прыгнуло, — добавил другой Алоизио, коего москвичи звали Новым. — Должно быть, это от внезапного и очень сильного порыва ветра.
— А мне кажется всё же, то была душа грешника, покидающая мир сей и цепляющаяся за всё подряд, — покачал головой Цебоний.
— Вы чрезмерно увлекаетесь мистикой, дорогой Бон, — положил ему руку на плечо Алоизио Каркано, называя уменьшительным именем, которое и у москвичей было более употребимым по отношению к новому муролю, нежели напыщенное Цебоний.
— Нет, не чрезмерно, — возразил Бон. — Как раз в меру. Но согласитесь, что природа огня непостижима, и если она сродни природе души человеческой, то… Не случайно ведь и сжигают еретиков. В этом тоже есть мистический смысл.
— А что вы думаете про аббата Джузеппе? — спросил Алоизио Новый, сим именем называя игумена Иосифа Волоцкого. — Полагаете, он искренне намеревался сгореть вместе с еретиками?
— Именно что не сгореть, — сказал Каркано. — Он намеревался войти в огонь вместе с ними и верил, что Господь, испепелив их, его оставит невредимым. Тем самым было бы окончательно доказано, что они еретики и должны были получить своё страшное наказание.
— Разве мало было доказательств? — спросил Бон.
— Не мало, но московиты падки до всяких чудес не меньше, чем вы, дорогой Бон, — сказал Каркано. — Чудо полностью успокоило бы их совесть.
— А если бы аббат Джузеппе сгорел? — спросил Алоизио Новый.
— А вы полагаете, он мог и не сгореть?
— Нет… Я имею в виду, что бы сказали московиты, если бы он исполнил свои намерения и подвергся сожжению?
— Они бы сказали, что он не был достаточно праведен для такого великого подвига.
— А еретики?
— Что еретики?
— Считались бы оправданными?
— Вовсе нет. Просто московиты посудачили бы о том, что их следовало ещё подержать в темнице и дождаться раскаяния, вот и всё.
— А как вы полагаете, что более всего ненавистно было для московитов в ереси этих несчастных? — спросил Алоизио Новый.
— Разумеется, антихристианство, — ответил Алоизио Каркано. — Как и многие здравомыслящие люди, они не могли уверовать в то, что Бог может родить Сына, да ещё и послать Его на землю, обречь на крестные муки.
— Стало быть, — хмыкнул Бон, — я — не здравомыслящий человек, коли верю в Христа?
— И я верю и люблю Христа, — поспешил ответить Каркано. — Его учение несравненно. Но согласитесь, что многое в преданиях о нём рождено древнейшими преданиями о Зевсе и иных богах. Например, богозачатие. Или сошествие в ад. Не будем углубляться в богословский спор, ибо никто из нас не силён в подобных прениях. Главное, что сжигаемые сейчас на наших глазах еретики имели нахальство и дерзость пойти против Церкви, отрицая Троицу и признавая бога Саваофа единым божеством, а Христа — человеком и пророком. Поклонение прочим святым они объявили новым язычеством и ратовали за то, чтобы освободить храмы от их изображений. Московиты так любят убранство своих церквей, что не могут и никогда не смогут вообразить себе голые стены, отсутствие иконостаса, отмену особых молебнов в честь великого множества святых угодников Божиих. За одно это они способны были бы казнить еретиков, но те пошли ещё дальше.
— Вы говорите о Причастии? — спросил Алоизио Новый.
— Да, о Причастии. Сразу оговорюсь, что и мне редко когда верится, что хлеб и вино способны преосуществиться в плоть и кровь Господа. Но отмена Причастия означала бы устранение главного, ради чего люди собираются в храм. Даже если преосуществление является всего лишь красивым игровым действом, через это действо человек общается с Богом, в особенности если он и впрямь верит, что в уста ему вкладывают не хлеб и вино, а частицу плоти и каплю крови Иисуса. И теперь нетрудно вообразить себе такого глубоко верующего человека, которому еретик объявляет: «Причащаться глупо, это не кровь и не плоть, а обычные хлеб и вино, да и сам Христос был обыкновенным смертным». Сначала верующий просто скажет: «Отойди, сатана!» А потом, когда он увидит, что еретик соблазнил своим учением его детей и жену, как станет он поступать? Рано или поздно потребует казни для совратителя. Таковую казнь мы и наблюдаем теперь.
