Родион Феденёв - Де Рибас
На другой день Рождества чета Рибасов нанесла визит графу Алексею Бобринскому. Пока гости съезжались, адмирал говорил с Алешей в кабинете. С Алешей! Шутка сказать – бывшему кадету стукнуло тридцать пять, он был лысоват, высок, грузен, осанист. Смутился, когда адмирал поцеловал его в щеку.
– Чем и как ты живешь? – спросил бывший воспитатель.
– Служу в конной гвардии. Вы знаете, кто мой шеф?
– Великий князь Николай Павлович?
– Да. Императрица сказала мне, что он уже начал ходить.
– Прекрасно.
– Он не только ходит, но уже и полковник, – улыбнулся Алексей. – Правда, он еще не говорит. Но замечено, что младенцу нравится коричневый цвет, и мы шьем теперь походные мундиры коричневого цвета.
Рибас оценил иронию и спросил:
– Ты говорил Насте о библиотеке, которую тебе будто бы завещал Бецкий?
– Он мне обещал.
– Увы, в завещании об этом ничего нет. Но если тебе нужны книги…
– Благодарю. Я скоро съеду из этого дома. Императрица его просит у меня, и я уж присмотрел дом на Галерной, где думаю устроить обсерваторию.
– Обсерваторию? – удивился Рибас.
– Да. Меня теперь чрезвычайно интересуют далекие планеты и миры.
«Это значительно лучше, чем шулера и гризетки», – подумал бывший воспитатель. Вскоре в чине генерал-майора Алексей вышел в отставку, на лето уезжал в Тульскую губернию в Богородск, а зимы коротал в столице у телескопа.
Польский король Станислав-Август, которого привыкли видеть рядом с Павлом на приемах под золотой порфирой на горностае, неожиданно умер, как и его давняя любовь Екатерина, от удара. Хоронили его с почестями из Мраморного дворца, где он жил, и погребли в католической церкви на Невском. Настя, никогда не бывшая набожной, истово молилась в своей киотной, но не успел миновать траур, как у Павла появился еще один наследник, нареченный Михаилом, и в Санкт-Петербургских новостях напечатали распоряжение отца о новорожденном, «которому быть генерал-фельдцехмейстером и шефом Гвардейского артиллерийского батальона».
Рождение шефа артиллеристов осложнилось некоторыми обстоятельствами. Фрейлины шептали Насте, что роды были трудны. Акушер из Берлина Мекель объявил, что не ручается за жизнь императрицы при следующих родах. Павел стал спать в отдельных покоях. Но ходили слухи, что все это интрига бывшего брадобрея Кутайсова, который подкупил берлинского акушера, чтобы подорвать фавор Нелидовой и императрицы у Павла.
По делам Адмиралтейства Рибас съездил по льду в санях в Кронштадт, а когда вернулся домой, был встречен в прихожей испуганной Настей и фельдъегерем, который, впрочем, не повез его во дворец, а сопроводил наверх, в Рибасов кабинет, где за столом поджидал его генерал-прокурор Алексей Куракин.
– Оказывается, вы не тот, за кого себя выдаете, – начал с места в карьер Павлов любимец. – У меня есть доказательства, что вы самочинно присвоили кавалерство ордена Иоанна Иерусалимского.
– И я, генерал, получил такое же доказательство, – ответил Рибас, раскрыл секретер, и передал заготовленное письмо, по которому похитители требовали за документ на Мальтийский крест тридцать тысяч.
Куракин прочитал письмо.
– А вот мой ответ, – Рибас передал конверт, генерал ознакомился и с его содержимым, а Рибас добавил: – Я не знаю, по какому адресу послать мой ответ, поэтому вручаю его вам.
– Каким же образом к неизвестным лицам попал ваш документ на Мальтийский крест? – спросил Куракин. Рибас коротко объяснил. Генерал-прокурор, от досады не зная, что предпринять дальше, нервничал. Его доносчики давно следили за адмиралом, установили подозрительную связь с российским посланником в Берлине Никитой Паниным, от которого Куракин потребовал объяснений, рассчитывая на громкое дело Рибаса, обвинив его и в присвоении права на Мальтийский крест, и в растратах по Одесской экспедиции да еще в выведывании дипломатических тайн! Но Никита Панин написал из Берлина: «Рибас видел меня под гнетом несчастья. Он пожалел меня и заботился, как друг. Я никогда не знал причины, побудившей его к этому великодушию, но тогда он оказал мне важную услугу, и я не могу позволить себе приписать ее гнусным побуждениям. Решайте сами: могу ли я отказать ему в моем уважении и прервать сношения с человеком, который искал знакомства со мной только тогда, когда я был несчастлив?»
Громкого дела никак не получалось! Куракин заговорил о делах Адмиралтейства, выслушал Рибасовы проекты о разведении лесов и простился с адмиралом так дружески, будто вовсе не имел намерений его арестовывать.
Через два дня адмирала вызвали в Зимний, где он застал суматоху, услыхал возгласы в коридорах, увидел бегущих красноливрейных слуг. Григорий Кушелев, пробегая мимо, только и спросил:
– Вас вызывали?…
– Да. Что случилось?
Кушелев, уж издали, приставив рожком ладошку к губам, невнятно что-то прошипел, Рибас лишь разобрал: «приезжает…» Павел, одетый по-дорожному, с Кутайсовым мелькнул в коридоре, повернулся к стоящему в отдалении адмиралу и крикнул:
– Я вас назначаю генерал-кригс-комиссаром! Отправляйтесь!
Позже Рибас получил и рескрипт, назначавший его к исправлению этой должности с обязанностью заседать в Адмиралтейств-коллегий. А переполох во дворце был вызван известием о приезде в столицу из Москвы Анны Лопухиной – дамы сердца царя-рыцаря. Увы, известие оказалось ложным. Дама не приехала, рыцарь страдал.
Новое назначение имело обширные полномочия. Под началом Рибаса оказались поставки леса и прочих материалов на строительство кораблей во всех флотах. Дела, которые адмирал принял от прежнего кригс-комиссара Баскакова, говорили лишь о запущенности хозяйства. Предстояла тяжкая многотрудная работа. Но не успел Рибас осмотреться в новой должности, как получил через Григория Кушелева повеление Павла: «Генерал кригс-комиссару де Рибасу отправиться на несколько дней в Ревель для обозрения тамошней морской госпитали и прочего по его должности».
Выехав двадцать третьего февраля, адмирал, вместо нескольких дней, провел в поездке две недели. Пригодился опыт наведения порядка в Одесском лазарете и советы Суворова. Не составило труда приказать отселить тяжелонедужных из лазарета, выпороть повара и двух унтеров. Но госпиталь оказался мал, и пришлось нанимать дома. Но не это и не поездка в сосновые заказники задержали адмирала. Он заезжал к графу Петру Палену, которого после отставки вновь приняли в службу в чине генерал-поручика и сделали инспектором кавалерии.
Граф приехал в свое имение по делам и отдохнуть. За эти годы в нем появилась некоторая чопорность, холодность, «отсутствие при присутствии». Однако адмирала он принял дружески, филейный шморбратен под гамбургским соусом, поданный к раннему ужину, ничего кроме восхищения, не вызывал. Серебряная водка пришлась как нельзя кстати продрогшему на морозном ветру адмиралу. Помянули Потемкина, вспомнили нечаянную давнюю встречу под Кучук-Кайнарджи, Очаково-Кинбурнские времена.
– Севастополь он снова повелел называть Ахтиаром, – сказал Пален, казалось, невпопад.
«Он – это император Павел», – понял Рибас и ответил в тон:
– Утешаюсь тем, что Одессу он не назовет Павлобургом.
– В этом нельзя быть уверенным.
– Нет, он невзлюбил Одессу и свое имя ей не даст, – сказал Рибас.
– Теперешнее время знаменуется тем, что ни в чем нельзя быть уверенным.
С этим адмирал не мог не согласиться.
– Вы верите, что Суворов хотел возглавить заговор против Павла? – напрямик спросил Пален.
– Маловероятно. Он – воин.
– Говорят, в окружении Александра Васильевича были популярны слова Вольтера: «Брут, ты спишь, а Рим в оковах!» Теперь все офицеры, близкие Суворову, в казематах. А ведь трон не предназначался Павлу. Если бы его занял Александр Павлович, все было бы иначе.
Граф близоруко сомкнув рыжеватые веки, внимательно наблюдал за Рибасом. Разговор был опасен. Найдись чуткое ухо… Адмирал перевел беседу на другую тему:
– У меня обливается сердце кровью, когда я думаю о судьбе Италии. Просвещенная Франция грабит ее варварски. На королей наложены миллионные контрибуции. Папа вынужден отдать Парижу сто лучших картин и статуй, пятьсот древних рукописей.
– И все это отзывается у нас, – возвращал разговор в прежнее русло Пален. – Куракин требует от Суворова двести тысяч. Павел осуществляет свое правление, как в припадке. Он всю жизнь ждал, что его отравят, удушат, подошлют наемного убийцу.
– Да-да.
– Согласитесь, российское дворянство теперь не принадлежит себе.
– Это общеевропейский процесс, – продолжал свое Рибас.
– Да! – подхватывал граф. – Европу попирает Бонапарт и Директория, а у нас своя чума. Как вы думаете, может найтись в России десяток молодцов, что смогут все расставить на свои места?
– Возможно.
На следующее утро Рибас не посмел даже заикнуться об отъезде.