Дмитрий Абрамов - Ордынская броня Александра Невского
Широкая лавка у стены уже была застелена овчинами и, наброшенной поверх них льняной тканью. Он поторопился и почти сорвал с ее головы и плеч большой темный плат. Но она прошептала ему на ухо, чтобы он не спешил, ибо она уйдет только на рассвете. Тогда он медленно потянул с ее талии поясок, расстегнул и снял летник с парчовыми «вошвами» (нашивками). Следом скинул нижнюю льняную рубаху, излучавшую аромат ее молодого женского естества; Она нежно ласкала его длани и, казалось, отвечала на его движения всем своим телом. Когда обнажились ее небольшие белые груди, он по очереди брал устами соски, долго и нежно целуя их и лаская своим языком. Она же тем временем распустила свои густые, темно-русые волосы и обвила ими его. Еще через какое-то время Елена сняла с него пояс и расстегнула на нем кафтан до самого низа. Он сам стянул через голову рубаху, снял сапоги, скинул порты, исподнее платье. Оставшись, в чем мать родила, обнял и потянул ее за собой на ложе. Они укрылись большим овчинным тулупом. Но их стопы ног торчали из-под овчины и соприкасались друг с другом. Долгий поцелуй соединил их опять…
Александр просто не запомнил, как они стали близки в первый раз после долгой разлуки. Все тогда слилось в его сознании: и поцелуи, и ласки, и шепот страсти. Потом он откинулся на спину, а она положила к нему голову на грудь и заговорила настороженно, с печалью в голосе. Он не сразу понял, о чем она говорила, но гладил ее волосы перстами и дланью ошеей руки. Однако нотки настороженности и какого-то смущения в ее голосе заставили его напрячься и вслушаться в ее слова. Первое, что он понял из сказанного ею, поразило его острой болью и обидой, ударив в самое сердце. Все, о чем он с ужасом думал последние годы, отгоняя от себя дурные мысли, вдруг предстало перед ним во всей полноте и страшной неотвратимости…
Она говорила, что это, наверное, не надолго. Ее братья и дядья давно уже зовут и хотят увидеть их. Ее матушка уже более семи лет не видела своих сыновей и страшно истосковалась по ним. Братья писали, что татары опять пойдут на Русь, и в другой раз могут дойти до Новгорода да взять его. Потому не мешало бы их матери и сестрам погостить у них и выждать время. До Медвежьей же Головы не так уж далеко — всего дней десять пути, а оттуда — рукой подать до Пскова…
В голове у князя зазвенело, словно ударили в гулкое било. Сердце обожгло огнем, и оно бешено заколотилось в груди. Перед глазами явился образ залитой кровью, выжженной пожарами, окутанной дымами, пропитанной гарью Чудской земли. Из глубин памяти, будто со дна омута, всплыли берега и кровавые воды реки Омовжи (Эмбаха), с плывущими и перебитыми воями. Он вспомнил и увидел яростные лица людей — немчинов, чуди и русичей, с ненавистью и остервенением дравшихся тогда насмерть у реки. Затем среди едкого желтого дыма и огня пожара явилась яблоня с повешенным на ней стариком, страшные в своей тоске глаза полоняников. С ужасом понял он, что Елена лишь успокаивала себя, хотя даже представить не могла, о чем сама говорила. Ему захотелось орать во все горло и лить слезы, умолять ее не оставлять его, не уезжать в безвестные чужие края. Но Александр только страшно заскрипел зубами и мучительно застонал сквозь сжатые уста.
Он ни о чем не стал расспрашивать ее и далее. Спросил лишь одно, когда едут. Елена ответствовала, что матушка намерена отправляться седмицы через две. В Новгороде были у нее дела. Задумала она при храме святого Павла-исповедника, что созижден был покойным ее мужем и отцом Елены Симеоном Борисовичем, устроить женский монастырь для сирых вдов, чьи мужья погибли во время татарского нахождения. Матушка делала большой вклад в устраиваемую обитель, чтобы каждый день поминали покойного мужа, а всю их семью о здравии. Александр молча слушал ее, пытаясь не пропустить ни одного слова, и с ужасом думал о том, что предстоит неизбежная, горькая разлука. Вскоре и она замолчала и стала нежно гладить его своей дланью по груди и ланитам. Чувство страсти вновь вспыхнуло в нем и на какое-то время приглушило нараставшую боль.
В этот раз после страсти необыкновенная нежность и дивное, тонкое чувство полного соединения с ней овладело Александром. Он, как потом казалось ему, был немного хмелен, хотя и не пил ничего. Тонкий и божественный хмель любви разлился по всему его телу от корней волос и до пят. Она была тиха и недвижима. Он почти не шевелился. Они лежали с открытыми очами и смотрели друг другу в зрачки. Он, не помня себя, шептал ей какие-то мало различимые ухом, но чудные и полные обожания, слова, подобные молитве. Она же, видя, что с ним творится что-то необычное и неописуемое, пыталась понять смысл его слов. Но не понимала, а только чувствовала ч го-то великое и вечное, замирая от этого чувства. Он был ее частью. Ему же казалось, что какая-то великая и спокойная река несет их на поверхности своих вод в бесконечный океан любви и страдания, счастья и боли.
Потом и это прошло. Страсть, вызванная ее ласками, выжгла остатки боли и наполнила сердце. Он вдруг понял, что сейчас не стоит жалеть о прошлом, думать о будущем. Пусть все решается само собой, так, как хочет того Господь. Сейчас же надо брать от жизни то, что послано ему. Эти мысли пробудили в нем мужское начало, и он с остервенением и вожделением овладел ей. Она стонала от сладости и боли. Но он не завершил начатого. Его уста терзали и пили ее. Страсти, казалось, не будет конца. В глубине своего сознания и своей души Александр понимал, что мстит ей за боль, которую она причинила, причиняла и еще причинит ему. Однако сделать с собой и со своими чувствами ничего не мог. Это исступление продолжалось с ним до самого утра. Елена полностью была в его власти, порой, несмотря на боль, теряла ощущение самой себя, и ей казалось, что она принадлежит ему полностью, как какая-то вещь. Не вынося уже этой пытки лаской, она, совершив усилие над собой, развернулась к нему спиной и легла на живот. Но он по-прежнему, уже со спины, продолжал лобзать ее тело и гладить ее дланями и перстами. Все, что только было в ней от маковки головы и до пальчиков ног было перецеловано им в это утро. Наконец, когда она была уже в полном изнеможении, он вновь овладел ею. Страсть его была так велика, что она уже несколько раз дошла до предела положенного в любовном общении между мужчиной и женщиной. Он же лишь единожды.
Уже пели петухи, и Ратмир осторожно и предупредительно постучал в дверь. Наступил время прощания. Она с трудом встала с ложа на ослабевшие ноги. Ее шатало, под глазами были синие тени. Он встал вслед за ней. Помог ей одеться. Затем быстро оделся сам. Они поцеловались в уста. Он вышел на крыльцо проводить ее, закрыв за собой скрипнувшую дверь. Здесь на крыльце молча поцеловались последний раз. Недалеко стоял Ратмир, и по его лицу было заметно, что он сильно обеспокоен. Она сошла с крылечка, прошла калитку и вышла на улицу. Уже с улицы, отойдя от двора шагов на десять, она развернулась, увидела его, стоявшего на крыльце и махнула ему рукой. Он в ответ помахал ей и склонил голову, пряча слезы, навернувшиеся на глаза. Елена уходила, а Александр смотрел ей вслед. По ланитам его катились слезы, ибо всем сердцем и всей душой он понимал, что это была их последняя встреча.
* * *Новгород Великий встречал Горислава, Путяту и их спутников привычной суетой прохладного июньского дня. Слегка повздорив со сторожей, и заплатив пошлину, козляне проехали воротную вежу, открывавшую путь на Знаменскую улицу, и выехали на Славну. Горислав и Путята не узнавали города. Рубленые постройки его полностью изменились с той поры, как они последний раз видел Славну. Узнаваемы были лишь белые стены храмов. Правда, улицы остались те же. Давно уж не были Горислав и Путята в Новегороде. Многое позабыли. Но ведь язык до Киева доведет. Наконец добрались они до храма святого Илии и расспросили, о том, где находится двор бронника Алексы. Добрые люди все показали и рассказали, как всегда бывает на Руси. Может быть, сказали даже больше, чем надо. Но Горислав не смутился. Новгородец спросил у приезжих, кто и откуда они суть. Горислав отвечал. Но спросивший лишь с недоверием и в недоумении махнул рукой да быстро удалился. С трудом вои узнали ту самую улицу, где когда-то крутил любовь Горислав и где справляли его свадьбу. Подъехали ко двору бронника. Двор был весь нов и обстроен высоким забором. На сердце у Горислава было неспокойно. В голове роились мысли о том, как тут живет-поживает венчанная ему жена, здоровы ли детки, узнают ли его тестюшка и теща.
С того самого дня, как они вырвались из Козельска, прошло без малого два месяца. Задержала их в дороге рана Путяты. Когда добрались до Мосальска, раненый совсем занемог. У него началась горячка. Там в Мосальске, отдал Горислав последнее серебро, чтобы вылечить друга. Добро, что нашлась опытная знахарка, вылечившая Путяту от горячки настоями разных трав и припарками. Подлечила и рану Горислава, полученную в бедро. Там же в Мосальске узнали, что татары все же взяли Козельск. Дравшиеся насмерть козляне, по рассказам, побили тогда до четырех тысяч татар. Вороги, мстя за своих убитых, посекли всех «до сосущих млеко». Говорили, что князя Василька татары утопили в крови. Весь город был сожжен дотла. А за то, что семь седмиц не могли овладеть им и понесли столь великий урон прозвали Козельск «злым градом». Услыхав эту страшную весть, Горислав понял, что, наверное, потерял старшего брата. Он стал часто бывать в храме и молиться об упокоении душ убиенных мучеников — всех своих знакомых и сродников, оборонявших Козельск до конца.
