Георгий Марков - Строговы
Тишина, наступившая так неожиданно, стала сейчас гнетущей, как тяжелая ноша, от которой человек чувствует скованность всего тела и дышит, ловя воздух раскрытым ртом.
Цепи сближались, и Матвею чудилось, что он слышит уже, как посапывают унтера и офицеры. На самом деле это дышал грузный Старостенко, продолжая ползти слева от Матвея. Впрочем, и до белых оставались считанные шаги.
Матвей поднял голову: цепь белых в двух-трех местах изломалась. Кое-кто из офицеров скрылся за спины других. «Трусят!» – торжествующе пронеслось в уме Матвея, и словно молния мелькнула мысль: «Пора!» Он вскочил, далеко вперед бросил гранату и закричал во всю мочь:
– Ур-р-а!
Горячая струя пуль провизжала у самого уха. Почти бессознательно он отметил про себя: «Пронесло!»
Бросив беглый взгляд направо, налево, он увидел, что партизаны поднялись и стеной движутся на белых.
С этой минуты Матвей впал в безотчетное состояние и весь обратился в один стремительный порыв. Лес, мужики, офицеры закружились перед глазами…
Матвей остановился только возле изгородей. Цепь белых была смята и уничтожена. Остатки ее, разбежавшиеся по огородам, дорубили подоспевшие к концу схватки конники.
3
Когда Матвей пришел в себя, он увидел в проулке верхом на лошадях Максима, Андрея Зотова, деда Фишку и Тимофея Залетного. Максим ехал рядом с Андреем и улыбался. После всего, что пережил Матвей, эта улыбка сына, ясная и чистая, была как бы весточкой из иного, солнечного мира, идущего навстречу обессилевшим в схватке людям. «Сынок!» – хотел крикнуть Матвей, с нежностью и радостью наблюдая за Максимом («жив сын, жив!»), но во всем теле была такая слабость, что из груди вырвался только шепот. Увидев отца с окровавленным лицом, в разодранном полушубке, с пораненными руками, Максим сам подъехал к нему и с тревогой спросил:
– Тятя, ты чего?
Матвей любовно посмотрел на сына.
– Горячо у нас было, сынок!
– А мы с Андреем Соколовскую выручили! – похвалился Максим.
– Молодцы вы у меня с Артемом! – тихо сказал Матвей, пересиливая усталость.
Подъехали Тимофей Залетный, дед Фишка, а с ними десятка три других конников – все, что уцелело от конного отряда.
Матвей предложил Тимофею пройти с ним по полю. Тот с готовностью согласился и остановил коня. Матвей заранее знал, что увидит на поляне, и боялся, справится ли со своим сердцем.
Они направились от изгородей к березнику через поляну. Снег был всюду примят, перетоптан и местами окрашен кровью.
Убитые стали попадаться на первой же сотне шагов.
В партизанской армии перед наступлением насчитывалось свыше трех тысяч человек. Матвей знал почти каждого партизана в лицо. Перешагивая через трупы офицеров и унтеров, он задерживался возле партизан, склонялся над ними и, постояв в безмолвии, шел дальше, называя имена погибших:
– Терентий Залетов, с Ломовицких хуторов.
– Варсонофий Скалозубов, балагачевский.
– Кирилл Бодонков, волченорский.
– Илья Тараненков, новосел из Подтаежного…
Пока пересекали поляну, не меньше тридцати имен назвал Матвей. Когда повернули вдоль поляны, он стал называть имена шахтеров. Их было в армии двенадцать человек, и все они погибли вместе со своим командиром, молчаливым, рябоватым парнем Савосей.
Вскоре наткнулись на Старостенко. Начальник штаба лежал, вцепившись в нерусского офицера. Матвей вспомнил, как однажды Илья Александрович, этот пришелец из других краев и из другого мира, сказал:
– Седьмой год я воюю. И пока ничего – проносило. А ведь наверняка и для меня где-то заготовлена пуля. Одного хочется: если придется умирать – умереть, стиснув врага за горло.
Матвей долго стоял возле Старостенко, с трудом сдерживаясь от рыданий, а где-то в сознании пронеслось: «Вот и сбылись твои желания, старый боец, – ты лежишь, придавив своим телом врага».
На поляне показались подводы. Подобрав раненых, тыловые команды Мартына Горбачева приехали подбирать убитых. Увидев самого Мартына, вторые сутки не слезавшего с лошади, Матвей махнул ему рукой, подозвал к себе.
– Где Топилкин? – крикнул он, не дожидаясь, когда Мартын подъедет ближе.
– Плох он, Матвей Захарыч, очень плох. Фельдшер одиннадцать ран насчитал.
Заикаясь, прикусывая вздрагивающую губу, Мартын доложил командующему, как обстоит дело. Раненых было много больше, чем убитых. Ни врачей, ни лекарств, кроме трав, партизанская армия не имела, и некоторые умирали в страшных мучениях.
Матвей слушал Мартына, сжав крепко зубы. Дорогой, неисчислимо дорогой ценой досталась победа. В жестоких и кровавых муках рождалась она.
Надо было пойти посмотреть, как устроены раненые, но от села через поляну к Матвею торопились люди. Он пригляделся: впереди шел Силантий Бакулин. Пышная длинная борода его развевалась на ветру. Матвей зашагал навстречу. Бородач был послан на тракт наблюдать за движением белых и наверняка имел важные новости. «Только бы не бой», – подумал Матвей, томясь каждой минутой ожидания. Но Силантий нес совсем другие вести:
– Захарыч! Красная Армия к нам идет…
Матвей стиснул руку Силантия в крепком рукопожатии и не отпускал ее, пока тот не рассказал все. А бородатому великану было что рассказать. Разбитые Красной Армией разрозненные отряды белоинтервентских войск со своими обозами устремились по тракту. Напуганные ударом Красной Армии и сообщениями о действиях партизан в тылу, они разбегались по сторонам, вверяя свою судьбу проводникам. Силантий Бакулин завел один из таких отрядов в непроходимые таежные дебри и ночью ушел от него…
Вечером этого же дня Юксинская партизанская армия, сведенная в один отряд, двинулась по тракту навстречу частям Красной Армии.
В первых рядах вместе с Матвеем Строговым и Тимофеем Залетным ехала на бойкой чалой лошадке Соколовская.
Это был последний поход партизан, знаменовавший собой наступление новых, долгожданных дней.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
1
Кончилась война в Сибири, фронт передвинулся далеко за Байкал, где американские и японские разбойники терзали священную русскую землю.
После долгих мытарств по нетопленным вокзалам железнодорожных станций, бурных столкновений с комендантами, пересадок из одного поезда в другой, томительных ожиданий у семафоров и стрелок партизаны наконец подъезжали к Москве.
Стояло морозное утро. Сумрак ночи еще не успел рассеяться и клочьями висел на деревьях и строениях дачных поселков. Снег на буграх уже стаял, и земля лежала пестрая, серо-бурая, как вылинявшая медвежья шкура.
Ельник, сосняк и березник, тянувшиеся вдоль полотна железной дороги, местами были вырублены и открывали вид на деревеньки, приютившиеся по долинам речек. Над лесом то там, то здесь клубился дымок и всплесками вспыхивало золото церковных колоколен.
Двухосный тряский вагон, в котором ехали партизаны, был нетоплен, промерз и от каждого толчка скрипел, как рассохшаяся телега. Привыкшие уже ко всяким неудобствам и невзгодам партизаны словно не замечали холода. Они сгрудились возле окна и с интересом смотрели на подмосковную землю.
Особенно был оживлен дед Фишка. Места, через которые пролегала железная дорога, напоминали ему родные сибирские леса, и он восклицал:
– Смотри, Матюша, смотри, вон то местечко совсем как у нас, нычит, на Юксе. Помнишь, за Веселым яром, слева от болота?
Потом дед Фишка принимался с жаром расспрашивать Беляева, хорошо ли родит подмосковная земля, какие звери и птицы водятся в ее лесах, плодятся ли они тут или появляются лишь на время, кочуя в поисках кормовых мест.
Силантий Бакулин и Мирон Вдовин, увлеченные расспросами деда Фишки, с охотой слушали Тараса Семеновича. Только один Матвей не принимал участия в этом разговоре. Мысль о поездке к Ленину принадлежала ему. Он долго вынашивал эту мысль в себе, никому не рассказывая. Антон Топилкин, с которым он несмело поделился своими думами, горячо поддержал его, самолично испросил согласие у губкома на поездку делегации партизан в Москву.
Матвей смотрел за окно на лес, на церкви и дачные поселки, прислушиваясь к разговору Беляева с мужиками, а мыслями был у Ленина…
Вскоре лес стал редеть, деревянные домики с верандами и палисадниками кончились, и потянулись мощенные булыжником улицы с большими домами из красного кирпича и темно-серого камня. Кое-где над домами виднелись высокие, черные от копоти фабричные трубы.
– Вот и матушка Москва началась, – с торжественностью в голосе сказал Тарас Семенович.
– Эх, какая она! Лес дремучий! – окидывая взглядом каменные корпуса-громадины и заводские трубы, с восторгом и изумлением воскликнул дед Фишка.
Матвей приблизился к окну, вытянув шею, смотрел на Москву через плечо Силантия Бакулина. Увидев вдали высокое здание с флагом на круглом куполе, он спросил:
– Тарас Семеныч, не в том вон доме Ленин работает?
