Проклятие сублейтенанта Замфира - Мельников Сергей

— Конечно знаю, цыганам сербы ваши кости мыли. Шувано — это вроде цыганского колдуна: судьбу может предсказать, порчу снять, а может и проклятие наложить, да со свету сжить. У нас-то в Кишинёве цыган этих много было, только колдунов вживую не видела, больно редкая птица, а с шувани — женщинами-колдуньями, встречаться приходилось.

— Ну что раскудахталась?! — рявкнул сзади голос Маковея. — А ну быстро на стол мечи, а то господин сублейтенант синий вон, как покойник. Помрёт, не дай Бог, — с военного ведомства ни копейки не вытрясем!

Амалия осеклась на полуслове, заметалась между печью и столом. Маковей отодвинул Замфира и вошёл на кухню. Сел за стол напротив и вперился в Василе тяжёлым взглядом.

— А вы, господин сублейтенант, больше бабьи суеверья слушайте. Достойно офицера, ничего не скажешь! Если вся королевская армия такая, то неудивительно, что нас австрияки из Трансильвании гонят.

Обычно Замфир покраснел бы от злости, но сейчас сердце его заколотилось, а лоб покрыла испарина. В голосе Маковея ему послышались странности, которых он ранее не замечал: твёрдая "л", рокочущая "р", и Замфир понял, что есть у всего семейства русский акцент. Слабый но есть. Он попытался разглядеть, проколото ли у того правое ухо, но густые вьющиеся волосы полностью его скрывали.

— Опасные вещи вы, господин Сырбу, говорите! — процедил он.

— Ну пойди донос на меня в тайную полицию настрочи, писарь! — Маковей не выказал ни капли страха, сидел и нагло улыбался. Ничего не ответив, Василе развернулся на каблуках и ушёл к рукомойнику. Там он долго крутил в руках флягу с мылом. То ему казалось, что уровень снизился, то нет. Он плеснул немного на ладонь, потом половину отбавил обратно. Умылся, как мог. Щетину бритвой скрёб почти насухую. Потом сбегал в комнату за химическим карандашом и отчертил уровень оставшегося мыла. Развернул флакон помеченной стороной к стенке и пошёл завтракать. На крыльце задержался: на кухне Маковей выговаривал жене на незнакомом языке. Замфир не сомневался на каком.

"Они жили в Кишинёве, — вспомнил он, — конечно, они знают русский, но почему Маковей так резко оборвал Амалию? Может, испугался, что она выдаст его? Проговрится, что он — шувано?"

Месяц прошёл без особых происшествий. Румынские войска отступали из Трансильвании, немцы с болгарами шли к Бухаресту, на Добруджанском направлении положение было не менее плачевным, а сублейтенант Замфир на пригорке у железнодорожной насыпи считал вагоны. Военные эшелоны на юг почти иссякли, зато на север через Казаклию нескончаемым потоком шли поезда с ранеными и разбитой техникой. Замфир пересчитывал вагоны и каждый вечер отправлял сводку в штаб. Что бы ни происходило на фронтах, к нему претензий быть не могло: свои обязанности он исполнял скрупулёзно.

По ночам его мучали кошмары. Кудрявые цыгане пили его кровь, мылили ей свои бронзовые плечи, купали в ней лошадей. Кровь была белой и густой, как жидкое мыло. Наутро он бежал к своему флакону и сверял уровень. Экономил, как мог.

Раз в неделю наведывался к Лазареску, но тот только разводил руками: "Эх, если б я мог, господин военный, купил бы сразу целый ящик. Но нету, и не предвидится. Война, ничего не поделать!"

Замфир плохо высыпался, но много ел. Каждое утро, зевая, выполнял гимнастические экзерсисы. За месяц Василе раздался в плечах, загорел, и даже лицо его утратило детскую припухлость. Не раз он ловил взгляд хитрых девичьих глаз, когда, обнажённый по пояс, толкал вверх деревянную колоду. Это был новый, неизведанный пока, вид удовольствия — чувствовать вибрации, пробуждаемые в желанной душе.

Маковей, чуя неладное, зорко следил за их сближением и всегда появлялся ровно в тот момент, когда молодые оказывались одни.

Как-то вечером отец уехал в Чадыр-Лангу и остался там на ночь. Амалия с Виорикой легли спать, дом погрузился в тишину, а Василе никак не мог заснуть. Он лежал, вслушиваясь в звуки, которые издаёт старый дом, и ему очень хотелось, чтобы Виорика тоже сейчас не спала, а прислушивалась к тишине, тогда она услышит его осторожные шаги. Он поднялся с кровати и накинул китель, прихватил скатку с шинелью. Приложил ухо к щели в двери и ничего не услышал. Крадучись, вышел на крыльцо. Постоял немного, ожидая скрипа дверной петли, но дом Сырбу оставался безмолвным.

Замфир вышел за калитку и взобрался на тот пригорок, с которого обычно пересчитывал вагоны проходящих эшелонов. Сел на расстеленную шинель. Луна висела низко, и тень Василе ложилась аккурат на окошко Виорики. Он сидел, обкусывая горькие травинки, смотрел вдаль и всё ждал, когда зашуршит трава за его спиной… И она на самом деле зашуршала. От лёгких шагов за спиной сердце заколотилось, забилось в клетке из рёбер, потом лопнуло, и горячая кровь растеклась по его телу. Замфир боялся шевельнуться, чтобы не расплескать своё счастье. Виорика опустилась рядом на шинель.

— Господин офицер не возражает? — спросила она шёпотом.

— Господин офицер будет польщён, — сдавленно ответил он ей в тон.

Она сидела, обхватив руками колени и смотрела на луну. Замфир любовался её милым, свежим лицом и никак не мог заговорить. Сжавшиеся лёгкие не хотели впускать в себя воздух.

"А ведь этот страх подобен страху смерти! — подумал Василе. — Смерть физического тела или смерть надежды, смерть желания, смерть будущего, каким оно могло бы быть… Нет разницы. Одно простое действие, так говорил Сабуров".

Он посмотрел на тонкое платьице Виорики и сказал хриплым шёпотом:

— Вы замёрзли? Позвольте я… — воздух кончился, и он просто накинул ей на спину свой китель. Коснулся её плеча сквозь сукно и задержал руку на секунду дольше, чем это было прилично. Волосы Виорики пощекотали его нос, они пахли лавандовой водой и свежей подушкой. Василе чихнул и сконфузился, а Виорика тихонько засмеялась и сказала почему-то:

— Вы такой милый!

Замфир наконец-то справился с дыханием.

— Знаете, моя дорогая Виорика… — начал Василе.

— О, я уже дорогая? — она иронично посмотрела на сублейтенанта.

— Да, дорогая. Знаете? Я тут читал накануне стихи Эминеску… Вам нравится Эминеску?

Виорика молча пожала плечами. Замфир начал читать, чувственно и проникновенно, низким волнующим шёпотом:

"Улыбнись! Взглянуть не смею… о, страдалица святая…"

— Почему это я страдалица? — перебила его Виорика.

— Так поэт написал, — растерялся Замфир.

— Вы же мне стихи читаете, значит это про меня. Я страдать не хочу, совсем. И святой быть тоже.

Она чуть-чуть отстранилась от Василе, а ему показалось, что между ними землю расчертила трещина.

"ты улыбкой утоляешь нашу бренную юдоль…" — упрямо продолжил он, и с каждым словом трещина становилась глубже, а Виорика дальше. Замфир вцепился в неё взглядом, как будто мог удержать уплывающую вдаль девушку.

Он представил, как вводит её в дом на Хэрестрэу, почему-то пустой и тёмный. Они идут через комнаты, снимают белые чехлы с мебели. Пахнет пылью, старым деревом, мышиным помётом. Вот они убирают, вдвоём. Он закатил брюки по колена, она подоткнула подол своего платья, и они вместе моют пол. Готовят бутерброды на кухне и едят их прямо там, смеясь, брызгая крошками и запивая свежесваренным кофе. И есть в этой весёлой неустроенности что-то такое свежее и нежное, как липкий от сока росток будущей бурной и красивой жизни, чего не было в его прежних мечтах, где он, как Пигмалион, в изящном доме родителей ваял из Виорики светскую даму. Они как два подростка с общей тайной ищут, где укрыться от любопытных глаз. Обнимаются в заброшенном доме босиком, на ещё мокром паркете, рядом валяются мокрые тряпки, в ведре в грязной воде плавают дохлые мухи. Виорика проводит кончиками пальцев по его щеке, они дрожат, в её движениях — нетерпение, за спиной — ветер из соседнего парка колышет занавески, а за ближайшей дверью — родительская спальня с огромной кроватью, с которой они ещё не успели стянуть чехол. Он смотрит в её глаза, а она — в его, и они, как близнецы, чувствуют одно и то же.