Михаил Попов - Ломоносов: поступь Титана
— Ганс! — одергивает егозу фрау Цильх. А Михайла специально для мальца супит брови и, показывая глазами на часы, по-медвежьи качает головой:
— Беёр комен зеке.
…Возвращается Михайла в дом фрау Цильх не один. С ним Густав Райзер, или Густик, как его называют однокашники. Он единственный из троицы владеет немецким, и все переговоры, начиная с Травемюнде, ведет он.
Фрау Цильх принимает господ штудентов в гостиной. Им подают кофе. Хозяйке хочется показать свое семейство в лучшем свете, потому она обращается к памяти покойного мужа, ибо благополучие дома — заслуга господина Цильха.
— Генрих Цильх, вечная ему память, был человек уважаемый. Пивовар — каких поискать. К нему за советом приезжали мастера-пивовары со всей округи. Да что округи — со всего Хессена. Он никому не отказывал. Лучшее темное пиво в земле Хессен делал герр Цильх. Это вам все скажут.
Густик — толмач знатный — переводит речь фрау Цильх слово в слово, склонившись к уху Михайлы. И про то, что господин Цильх был членом городской думы, и про то, что долгие годы он был церковным старостой Елизабеткирхен — самой большой и почитаемой церкви Марбурга. Одно не в состоянии перевести Густик — слезы и всхлипы фрау Цильх. Но горе ведь и не требует перевода.
Фрау Цильх искренна в своей скорби. Минуло два года со дня кончины ее дорогого супруга, но она так и не оправилась. Да и как, спрашивается, тут прийти в себя, если с кончиной незабвенного Генриха положение семьи ухудшилось! Пивоварню она была вынуждена сдать в аренду. Арендатор — человек неплохой, но тех навыков и секретов, которыми владел герр Цильх, у него нет. Пиво, говорят знатоки, уже не то. Спрос на продукцию падает. А цены на прожитье, наоборот, растут.
Размягчив сердца молодых людей своими непростыми житейскими обстоятельствами, фрау Цильх подводит разговор к расценкам пансиона. Сумма, которую она называет, весьма внушительна. Но после кофейного угощения, а главное, такого доверительного разговора, при котором присутствуют
Лизхен и Ганс, Михайла принимает ее безоговорочно. Больше того, он тут же выкладывает на стол горку талеров, оплачивая пансион за два месяца вперед: это за постой, за дрова и завтраки. Фрау Цильх довольна: такие постояльцы ей по душе. Только бы орднунг соблюдали.
Поблагодарив за прием, молодые люди поднимаются наверх. В руке у Михайлы баул. Райзер следом за ним несет верхнюю одежду и шляпы. А впереди со свечой идет служанка.
В комнате все уже приготовлено: постель застелена, шкаф выжидающе приоткрыт, на столе свежая кружевная скатерть, на окне, устремленном в темное небо, маленькие занавесочки, схваченные сверху и снизу карнизиками, на маленьком прикроватном столике кувшин с водой и медный тазик.
— Ну, прат, с нофосельем! — улыбается Густав. — Карашо у тебья.
— Как тебе сии хоромы? — невпопад спрашивает Михайла, он уже раскрывает баул.
— У менья не хуше, — чуть топорщится Густик. — Прафта, такой тевиц — точка хозяйки нет.
— Поглядим, — обрывает его Михайла. — Завтра и поглядим. А пока, братец, — он строго кивает товарищу, — ступай. Надо с дороги отдохнуть. И тебе, и мне. Митрий небось уже дрыхнет. А завтра— в аудиторию. В девять. Не забыл?
5
Пивной подвальчик на Курфюрстштрассе. На козырьке крыльца четыре лежащие на боку бочки. На дне каждой — цифра, а все вместе дата: «1738». Кабачок называется «Амберланд». Но завсегдатаи зовут его по количеству тех бочек: «Фир бир», то есть «Четыре пива».
В кабачке — шум и гам. Сегодня, как и вчера, как и третьего дня, здесь гуляют бурши — штуденты университета. Это их любимое заведение. А уж когда есть повод — очередной сданный экзамен, тут бывает просто не протолкнуться.
Михайла Ломоносов заседает в компании соотечественников — Виноградова и Райзера. Михайла без парика — ему жарко, его просторный лоб лоснится от пота. Компаньоны своих парижских париков покуда не снимают, готовые ради моды и пострадать.
В подвальчике — смесь разных запахов: хлебный дух портера — крепкого темного пива, горький дым солдатского кнастера, который предпочитают курить господа штудиозусы, возлюбив его за дешевизну. И еще один запах, необычный для сего места, витает в густом воздухе питейного заведения — струистый аромат цветущей сирени, что проникает с улицы в полуоткрытые окна. Запах этот сильнее пива кружит головы буршей, вызывая сладостные грезы, а порой и сладострастные мысли. Потому так много здесь скабрезных шуточек, непристойных жестов и жеребячьего ржанья.
По соседству с русскими за двумя сдвинутыми столами гуляет компания человек в десять. Лица знакомые, но по имени всех не упомнишь. Одного из буршей зовут Маркус, он голландец, у него толстые свисающие бакенбарды, которые то и дело попадают в пивную кружку. Вон тот, в широкополой шляпе, что курит сигару, — Джон, ирландец. А рядом с ним сидит Гишенбет, сосед Михайлы по пансиону. У Карла приятный тенор, которым он пользуется для обольщения марбургских девиц и вдовушек. А сейчас он ублажает слух своих сотрапезников, подыгрывая себе на цитре — новомодном инструменте, который привез из Вены. Карл Гишенбет, как и многие в этом трактире, пьяноват. Но рулады, которые он исполняет, вполне внятны — язык у него при пении, что удивительно, не заплетается.
О чем поет Гишенбет, ни Михайла, ни его товарищи особо не прислушиваются. Они обсуждают российские новости. Собственно, новости сводятся к одному: к посланиям, которые на днях пришли из Санкт-Петербурга. Наставления академическая канцелярия посылает исправно, а жалованье от рентерии[1] постоянно задерживает. Больше того, за минувший год каждому из русских посланцев она не доплатила по сто рублей и, похоже, не собирается этот долг погашать. Михайла загибает пальцы: о первом годе не все получили, о втором… На троих это не одна сотня талеров — круглым счетом столько, сколько они задолжали ростовщикам.
Конечно, здешние расходы — не чета петербургским, тем паче московским. В Спасских школах он, Михайла, бывало, на алтын живал, а тут в сутки уходит если не рубль, то полтина — не меньше. Но ведь здесь так заведено. Коли ты штудент университета — изволь соответствовать сему званию и, помимо лекций, за кои надо платить, овладевай танцами, фехтованием, имей справную сменную обувь, платье, белье… А еще, само собой, — книги, коих ему, Ломоносову, потребно приобретать до сотни томов в год. А тут еще всякие соблазны…
Когда задержка стипендии произошла в первый раз, они пожали плечами: возможно, причиной тому распутица да худые российские дороги. Когда оговоренные рескриптом сроки были нарушены на два месяца и на их кошт не поступило из Петербурга ни рубля, они вышли из университетской канцелярии озадаченные и даже подавленные. А когда уже минули все мыслимые и немыслимые жданки, Михайла обратился к Вольфу. Вопрос был один: дескать, нельзя ли, герр ректор, сделать запрос в канцелярию Российской академии, потому как на их слезные прошения и мольбы нет даже посулов. Выслушав сетования русского штудента, многомудрый Вольф от прямого ответа уклонился. Ему, сейн Магнифиценз[2] ректору, не пристало обсуждать дела иностранной академии с подданным иностранной же державы. Однако ответ Михайла все же получил…
Через несколько дней профессор Вольф пригласил штудента Ломоносова к себе в гости. Дом его располагался неподалеку от университета на ратушной площади, то есть примерно на полпути к пансиону фрау Цильх. Гостя тотчас провели в столовую, богато декорированную красным деревом и обставленную соответствующей мебелью. В шандалах горело множество свечей. Михайла, изрядно оголодавший за последние дни, не чинясь, уплетал охотничьи колбаски, поданные с тушеной квашеной капустой, и запивал все темным портером. Аппетит русского гостя слегка изумил домашних профессора, которые украдкой обменивались улыбками, но ничуть не изменил добродушного выражения лица хозяина. После ужина, когда взрослые дети профессора и его супруга покинули столовую, Вольф, сам не куривший, разрешил Ломоносову запалить трубку. В камине весело потрескивал огонь, отпугивая заоконную январскую стужу. За стеной, в глубине дома, звучал клавесин, на котором дочь Вольфа бойко исполняла какую-то пиеску. А они, профессор и штудент, сидя в креслах возле камелька, беседовали. Беседа шла в научном направлении. Говорили о свойствах горения в различных газовых средах, потом разговор незаметно перекинулся в противоположную сторону — заговорили об особенностях образования льда. И тут, поскольку коснулись примеров из русской действительности, Михайла снова задал тот самый вопрос.
Профессор Вольф, тонкая натура, человек глубокого ума и безупречного такта, у себя дома был особенно мягок и деликатен. Полноватое лицо его было обрамлено светлым париком, каскадами стекавшим на грудь. Большие распахнутые глаза лучились добродушием и отцовской мудростью. С лица не сходила тихая приветливая улыбка. Ямочка на подбородке придавала какую-то особую искренность его словам и жестам. Вольф оказался почти ровесником его отца, Василия Дорофеевича. Но разница в характерах и нравах Михайле казалась просто непреодолимой.
