Александр Казанцев - Любимая
Несколько недель почти не выходил Сократ со двора своего, лишь за самым необходимым, хромая, наведывался иногда на рынок, но ни с кем, против обыкновения своего, не вступал в разговоры.
Мрачен был.
Никого не хотел видеть.
Не принимал никакие заказы.
Подручных своих разогнал.
Но в укромном углу его двора почти неумолчен был стук молотка. Пытаясь унять тоску и горечь, Сократ скалывал резцом своим крошки белого мрамора, все еще надеясь вызволить из камня ту, о которой и на мгновение забыть не мог.
Будто уподобился Сократ царю Кипра Пигмалиону, который, потеряв надежду обрести любовь, влюбился в творение своих рук так, что умолил Афродиту оживить для него статую Галатеи. Только еще безнадежней был труд Сократа: и не подумала бы помочь ему Афродита, разгневанная, что он изображает ее в образе смертной Аспасии…
А если и оставалась еще у него тайная надежда: «Вот увидит она статую эту и полюбит меня!..» — так безумной она была, не иначе…
Приходили посыльные от Перикла: когда, мол, появишься, долго ли ждать. Хмуро на ногу указывал — синюшную, опухшую.
Наконец пришел к нему Анаксагор. Старый философ застал Сократа за работой — не успел ваятель дерюжкой статую прикрыть. Ничего не сказал Анаксагор про изваяние, головой покачал только. Глаза темные, умные, все понимающие…
Пожалел старик молодого друга, но решил: все будет лучше, если ему об этом скажу я, а не кто-то…
От Анаксагора и узнал Сократ, что Перикл разводится со своей супругой, отдает ее в жены другому, а в свой дом перевозит Аспасию…
Этой ночью крушил Сократ молотом так и не завершенную статую. Летели искры, мраморная крошка секла его лицо до крови, соль слез разъедала раны. И звездное небо словно тоже иссечено было мраморной крошкой…
Он молотил с таким же остервенением, как бил по наковальне хромой Гефест, заставший свою супругу в объятиях Ареса…
Впервые захотел Сократ умереть. Отвернулся к стене на ложе своем, чтобы рассвета не видеть. День так лежал, два, но жизнь не хотела покидать его кряжистое молодое тело…
А когда опять появился на рынке, хромой и осунувшийся, дошли до его слуха пересуды:
— Не иначе как околдовала эта Аспасия Перикла…
— А гетеры, они и колдовству обучены, клянусь Зевсом!
— Так она, точно, гетера?
— Верней не бывает! Гетерой ее еще Милет до сих пор помнит, и в Мегаре, говорят, многие любви ее забыть не могут…
Так она, выходит, метечка?[33]
— В том и дело! Сам посуди, разве можно такую в жены брать?!
— И по закону нельзя!.. Афинские законы, они и для Перикла писаны!..
— Оплела эта змея нашего стратега!
— Околдовала, блудница!
Последнее восклицание принадлежало жирному, увязшему в трех подбородках торговцу сыром. За него он и поплатился: со свистом опустилась на его крутой загривок суковатая палка Сократа…
Тогда-то на афинском рынке он и был назван впервые безумным…
Потом несколько по-иному стали судачить горожане о Перикле и Аспасии — злости поубавилось, а вот насмешка осталась:
— Сам видел: Перикл каждое утро целует у всех на виду свою новую жену, уходя в Совет. Возвращается — опять целует.
— Да ну!..
— Палладой клянусь!
— Муж он, конечно, великий, но — конченый!..
— А еще, говорят, когда у Перикла симпосий, Аспасия не в гинекее[34] отсиживается, а с мужами пирует!
— Больше того! Я слыхал, она и без мужа гостей принимает, забавляет беседой, вином поит…
— Ясное дело! Кошкой не станет пантера, женою не станет гетера…
— Осуждаешь, а у самого глаза масляные… Небось Луковицеголовому завидуешь?
— По гетерам-то я не ходок — состояние не то. Но кабы раньше эту увидал, глядишь, и разорился бы!..
Не раз гуляла палка Сократа по головам и спинам болтунов. И самого его после били не раз.
Не мог он равнодушно слушать пересуды об Аспасии, никак не мог. Не сумел себя заставить забыть ее. Призывал на помощь весь свой разум: если, мол, по-настоящему люблю Аспасию, должен радоваться, что она нашла, наконец, счастье, которого достойна, а если дорог мне по-настоящему Перикл, должен радоваться и за него…
Нет, не прав Анаксагор, что все во Вселенной может устроиться Умом — Нусом: рассыпалась, не зная упорядоченности, вселенная Сократа…
Однако не смог он вскоре не осознать, что все же менее ранят его те людские пересуды, из которых можно заключить, что Аспасия счастлива. А таких с течением времени становилось все больше: по сути своей афиняне вовсе и не злобливы, просто чересчур любят, чтоб все по закону было, по установленному порядку.
О сокрушенной статуе Сократ не жалел. Он вообще решил оставить искусство ваяния. «Маленькое поместьице, отцово наследство, в недалекой деревне Гуди, козы да куры меня вполне прокормят, — думал он. — Совсем немного мне теперь надо от жизни».
Он решил целиком посвятить себя философии. Забыться ею, остудить каленое сердце ее ключевой водой. Чаще стал появляться на агоре, сперва лишь слушал ораторов и софистов, а потом и спорить с ними стал.
Афиняне сразу обратили внимание на его новую, необычную манеру вести спор: никогда он не горячился, не придавал ни голосу, ни облику своему никакой значительности, напротив, говаривал, что знания его скудны, ум туговат, потому и задавал сопернику вопросы, которые поначалу казались нелепыми, сам посмеивался над собой, хотя выпуклые его глаза оставались печальными, но незаметно как-то хитрыми вопросами своими выуживал из противника утверждение, совершенно противоположное его изначальному убеждению. Побежденный в споре только и мог руками развести, с горечью понимая, что смеются уже над ним, а не над босоногим губошлепом в грязнобуром гиматии, который словно бы и сам удивляется своей победе, радуется, что истина установлена, но улыбка его, если приглядеться, всегда оставалась такой же печальной, как его взгляд.
Афиняне скоро стали узнавать его на улицах, приветствовать:
— Хайре[35], Сократ!
Но радости он не знал.
После какой-то победы Сократа в особенно напряженном словесном поединке, на плечо его, как в юности давней, легла сухая ладонь Анаксагора, Возмужавший ученик обрадовался бывшему учителю — впервые за многие месяцы в его улыбке почти не было горечи.
Они проговорили весь остаток дня, укрывшись в портике Зевса. Анаксагор похвалил метод Сократа вести спор. Тот, чуть смутясь, ответил, что своими вопросами старается помочь рождению истины, как его мать-повитуха помогала когда-то рождению детей. Умолчал, однако, что этот метод его во многом заимствован и у Аспасии, из того их разговора об Эроте…
Поначалу удивился и огорчился Анаксагор, что в любомудрии своем Сократ намерен посвятить себя вовсе не изучению природы земных и небесных явлений, чему старый философ посвятил всю жизнь: человек его, видите ли, интересует больше, чем солнце и космос! Да как эта пылинка Природы, частица малая, может быть интересней Целого?!.
С Анаксагором Сократ не спорил, лишь улыбнулся грустновато:
— Слаб мой ум, учитель, не охватить им всю Вселенную, так вгляжусь-ка в живые ее пылинки, мельтешащие под солнцем, вдруг да угляжу что-то занятное и полезное!.. Других понять не сумею, так собой займусь: пес меня знает, может, и во мне вселенная! Не зря же в Дельфийском храме надпись гласит: «Познай самого себя!».
Подивился Анаксагор переменам, произошедшим в Сократе, порадовался и встревожился. Понял нелегкая судьба ждет ученика и усмехнулся криво в седую бороду: философия не скототорговля, в ней счастливых судеб и не бывает.
Потом спросил:
— А к Фидию не вернешься? Он узнать просил: дел у него невпроворот…
— Немало мастеров заняты тем, что из камня делают богов и людей, я же поучусь из людей делать людей, поспособствую, чтоб не превращались они в камни, — твердо ответил Сократ.
О многом говорили. Анаксагор решил Аспасии вовсе не касаться, а о Перикле сказал, что второй брак, похоже, хоть он и не признан афинскими законами, дал стратегу новые силы для новых блистательных начинаний.
Ну так об этом слыхал Сократ…
— Ты бы зашел все-таки к Периклу, — сказал Анаксагор, прощаясь. — Тебе там будут рады.
Последние эти слова много раз эоловой арфой звучали потом в сознании Сократа: «Тебе там будут рады… тебе там будут рады!..»
Много раз порывался пойти в дом стратега, но, выйдя из дома своего, понимал: нет, не смогу, расшибется сердце о ребра!..
Босой в любую погоду, в неизменном гиматии своем, с толстой суковатой палкой, хоть нога давно зажила, каждое утро отправлялся Сократ толковать с людьми, чтобы приблизиться к пониманию жизни и смерти, вникнуть в смысл судьбы, разобраться, насколько властен человек изменить предначертание свое, оценить, как понятны будут людям пришедшие к нему ночью мысли…
