Анатолий Знаменский - Обратный адрес
— Тык ведь… Тык ежели речь про билитень, то конешно — бытовая она, травма-то. А ежели в суд подать, то и другая статья будет с того же самого закону. В мою, значит, пользу, как я — пострадавший.
Федор только потянулся сладко и руки под голову кинул, острые локти выставил неприступно.
— Ты не финти, Яков Осипыч! Суд, он не дурак нынче, он и в первопричины посмотрит. Там теперь наука, ю-ри-ди-ческая! Из-за чего весь сыр-бор загорелся, спросят. Ты чего на это скажешь?
Насладившись минутой, добавил:
— Привык, понимаешь, все законы для собственной пользы поворачивать! А я возьму да ляпну насчёт коньяка! Вот тогда и поглядим, откуда эти три буряка. Их-то в нашей станице не сеют.
Протянув руку, пощёлкал пальцами:
— Дай-ка закурить, законник. Воскурим трубку мира за твой счёт, и — порядок! А то я ещё обнаглею да напишу куда следует, как ты порядки ругал…
Гигимон достал папироску торопливо и сам же спичку зажёг, до того сбило его с панталыку новоявленное и очень веское слово «первопричины». Чудно, как он раньше его не слышал, не употреблял в докладах? Слово-то бьёт прямо обухом по голове! Остальное его не так уж испугало, знал, что теперь за критику голов не сымают.
— Тык ведь…!
Федор озлился, снова привстал на локоть:
— Да вы меня, прямо говоря, оскорбили этим цементом! И мать мою оскорбили, гады! Посмертно! Я, может, и накостылял вам не по пьянке, а вовсе по-трезвому, с идейных соображений! Понял?
Гигимон вздохнул тяжко, как бы сожалея о происшедшем.
— Тык ведь работать-то мне нужно, а мастерок…
— Языком, значит, уже не заработаешь? Шуруй на общественных началах, — посоветовал Федор.
— Зря ты, Федя! Я пустого слова сроду не говорил! Все, бывало, к делу, по тезисам. Ни влево, ни вправо не хитнусь. А оно вон как вышло! На сегодняшний день судимый я, кто же теперь… Ты приплатился бы, Федя, без спору за покалеченную руку. Тем боле, что внука кормлю. Внук-то ничейный образовался на мою шею, пока я на лесоповале страдал. Ну, как ты его, внука, теперь ли-би-ли-тируешь?
Кольнуло Федора смутное чувство вины перед Нюшкой, за того ничейного внука, но нельзя было выдавать никакого сочувствия в такую минуту.
— Иди домой, Яков Осипыч, — холодно и жестоко сказал Федор. — Пустой разговор у нас, чёс-слово. А внука за счёт паддуги либилитируй. Паддуг на этом свете ещё немало, на твой век хватит.
— Тык ведь…
— Иди, иди! Я штаны буду надевать. Валяй!
Федор угрожающе шевельнулся под одеялом, намереваясь сбросить длинные ноги на пол. Гигимон поднялся, отошёл к двери боком.
— Значит, кто кого сгрёб? Так что ли, Федя?
— Вашими молитвами, только так и живём, дядя Яков.
— Гляди, пожалеешь так-то, Федя!
— Не стращай, а то ведь я не гордый. И другую руку… Это мне, что раку ногу отломать!
Никакого взаимопонимания не намечалось. Ушёл Гигимон в смертельной обиде.
— Чужбинник проклятый, — равнодушно сказала кума Дуська. — Денег ему! И тут захотел на чужом горбу в рай… И как у людей язык поворачивается!
Деньги. Федор подумал, что неплохо бы дать куме Дуське на хлеб и сахар, жил-то он пока на её хлебах, а средства у неё известные. Только давать, по правде говоря, нечего. После вчерашней поллитровки осталось в кармане три рубля, только-только добраться в райцентр, к уполномоченному оргнабора.
Он вытянулся на кровати во весь рост, до хруста в суставах, и стал думать.
Ясно, ни в какой оргнабор он теперь не пойдёт. По объективным причинам, как сказал Гигимон. Нужно рыболовные крючки купить Федору-младшему, к рыбалке приучить, чтобы не рос бездельником и стилягой. Это первое. Во-вторых, отремонтировать дом, чтобы, в крайности, продать. А в-третьих… В-третьих, беспокоила его Нюшка, эта беспутная мать-одиночка, которой подвозил ночные дрова горбоносый шофёр на машине «66-99». Нужно во всём этом разобраться без суеты, раз — уж она сына сгоряча назвала Федькой.
Задумался Федор о работе. Иждивенцем он не привык ходить, да и дом без денег, ясно, не отремонтируешь.
Думал подробно. Как придёт он к директору совхоза, как выложит перед ним старую трудовую книжку, зачётку техникума с третьего, неоконченного курса, — что ни говори, а настоящий строитель, с опытом. Без пяти минут дипломированный техник — такого в совхозе небось с руками оторвут!
Да. Только ни в какую руководящую должность он пока не собирается. С людьми чтобы не заводиться, а главное — из принципа. Если уж придётся заново в станичную жизнь врастать, то стоит начать с самого низа, от корней. По ветхому завету.
Он даже засмеялся этой своей мысли.
А что? Пару быков взять, если остались они ещё в хозяйстве, а нет — пару лошадей, и ишачить лето и зиму, чтоб характер проявить. И на борту повозки начертать мелом какое-нибудь мобилизующее словцо из самых свежегорячих. К примеру: плюс — химизация!
А через годок взять и утереть нос местному прорабу. Старые казаки это любят. Под хмельком будут его обсуждать потом: «Федька-то Чегодаев! За что ни возьмётся, сатана, все у него в руках пляшет! Быки и те намётом ходят, хвосты штопором, и арба — что твоя колесница. А теперь, оказывается, и по большому строительству мозгует крепко. Мастак, весь в отца! Самостоятельный!»
Хотелось кому-то отомстить, а кому и за что — толком не мог понять. Мысль больно высоко поднималась и там рассеивалась, как тучка при большом ветре.
Ветер этот в голове начинается, а потом уж дальше идёт, по концентрическим окружностям…
Занятный, в общем, предполагался разговор у директора.
«Не хотите ли прорабом, товарищ Чегодаев? — вежливо предложит директор. — У нас в этом году большое строительство разворачивается, новый коровник с подвесной дорогой и доильной ёлочкой. Восьмиквартирный дом на очереди…»
«А угловое железо — через фонды, или как?» — хитровато спросит Федор.
«Нет, к сожалению, уголок будем доставать сами».
«Ах, доставать! Очень приятно. И цемент тоже?»
«Цемент нам вообще-то должны выделить. Но скорее всего в сельпо купим…»
«Покорно благодарю, — скажет Федор. — Только я достаточно грамотный уже в этих делах. Ещё Рыцарь Удачи мне уроки давал в этом направлении. Боюсь вместо уголковой стали какую-нибудь решётчатую арматуру отхватить. Такую весёлую прутковую клеточку в оконный проем».
«Тогда, возможно, согласитесь МТФ возглавить? Вы же человек грамотный, а у нас доильный цех как есть механизированный, умелых рук нехватка…»
Тут Федор подумает для солидности, ну, минут этак пять, а потом спросит, много ли молока в обрат приходится списывать и как с концентрированными кормами в стойловый период. И придётся директору волей-неволей зачислить его в рядовые. Быкам хвосты крутить. Или ездовым, сено возить. Летом-то благодать! Лежи себе на возу, покачивайся на сене, в синее небо гляди, а в зубах — травинка кисловатая…
Вольготная предвидится жизнь, от которой он, дурак, убежал когда-то по стечению обстоятельств.
8
Все вроде человек обдумал досконально. Всё предусмотрел наперёд, и с директором совхоза мысленно побеседовал, выложил свои соображения начистоту. И заработок прикинул — у тех, кто не прохлаждается, он тут рублей под семьдесят, ничуть не обидный даже для рядового техника.
А не учёл самую малость. Не учёл, что утро такое солнечно-золотистое заглянет в окно, запылает на подоконнике зелёным костром лопушистая герань, пронизанная косыми лучами, и захочется ему поплескаться не в тёмном углу под умывальником, а во дворе, у колодца.
— Ты глянь, как там алыча распушилась, Федя! Стоит посередине двора, как под венец собралась, пра! — сказала кума Дуська, неловко поворачиваясь у печи. — В одну ночь костром взялась!
Он не стал одеваться, только поддёрнул трусы и выскочил на крыльцо.
Что за утро вставало! Яркое, влажное, пахнущее молодой травой и вишнёвой почкой перед самым её взрывом. И синие горы курились слева и справа, сплошь укрытые зеленеющим каракулем лесов.
Сыроватые, нахолодавшие за ночь доски крыльца обожгли ему босые подошвы. Федор прыгнул через ступеньку и побежал к колодцу, с удовольствием прикасаясь ступнями к жёсткой песчаной земле, вспоминая детство.
За старым колодезным срубом раскидала пышные белые ветки одинокая алыча, материно дерево. Алыча уцелела и в войну и в позднейшие времена от всего сада, потому что была дичкой, спросу с неё не было никакого. А цвела каждый год ровно и сильно, никакой червяк её не брал — мать говорила, что помнит её с рождения.
Под раскидистыми ветками стоял кто-то, скрытый наполовину белопенным цветом, и колотил булыжником по стволу. Звякало по железу.
Федор, ослепший от яркого солнца, рассмотрел всё же синие трикотажные шаровары, подвёрнутые у щиколоток, и босые ноги на траве.
— Эй, Кирюха! Ты чего там стучишь? — заорал Федор, не сбавляя скорости. Упругие ветки, отягощённые цветом, уступили ему, окатив голую спину росяной свежестью. Он поднырнул к стволу и… сбился с ноги.
