Евгений Анташкевич - Освобождение
Как он боялся не успеть!
Тогда из Советского Союза от голода побежали люди, крестьяне. Известия об этом приходили часто, и ему, в то время сотруднику Беженского комитета, приходилось принимать участие в их судьбах. Приходилось спорить с китайскими властями, которые не всегда позволяли советским остаться в Маньчжурии. Приходилось бороться за каждого.
Он вернулся к столу и потянулся к записке, но его рука остановилась, и он взял пулю. А Мишкину записку он помнил наизусть. Александр Петрович вздохнул и потёр лоб.
«уважаемый ляксандер Петрович пишит к тебе раб божий Михаил спаси и помоги Петрович вся надёжа на тебе достал Кешка сучий потрох…»
«…сучий потрох… – повторил Александр Петрович, – Кешка, сучий потрох…» Крутились в его голове Мишкины слова: «Сначала он стрелял в меня, а потом достал Мишку!»
Тогда в Харбине он сел на скорый маньчжурский экспресс и через несколько часов уже был в Цицикаре, там пересел в авто цицикарского отделения Беженского комитета, но смог доехать только до Нуньцзяня, это две трети пути до Сахаляна, и машина на ухабах маньчжурского бездорожья просто не выдержала. В Сахалян добрался к концу следующего дня и сразу выяснил, что его телеграмма никому не была вручена. Местный доброволец, которого он единственного застал в отделении комитета, развёл руками и ничего не объяснил. Он готов был его за это убить. Всю партию беженцев, несколько семей, почти сорок человек со стариками и детьми, накануне вечером китайцы посадили на баржу и оттранспортировали в Благовещенск.
«Не успел!»
Он вспомнил, как от безысходности он попросил добровольца проводить его к тому месту, где беженцы ночевали, и в стене пустого дровяного склада обнаружил наполовину вбитой вот эту пулю. Он увидел её не сразу и даже не сразу обратил на неё внимание, когда увидел эту странность – между брёвнами в пакле на уровне брючного пояса наполовину торчала пуля. Он тогда ещё спросил у добровольца, мол, как китайцы вели себя с беженцами. Доброволец удивился и не знал, что сказать, и тогда до Александра Петровича дошло: китайцы почти не пользовались мосинскими трехлинейками, полиция ходила с браунингами, а из бревна торчала русская пуля калибра 7,62! И он понял, что это был «привет» от Мишки и от Кешки – его пуля. Он взял берёзовую полешку и справа и слева стал тихонько подбивать и расшатывать её. Доброволец с удивлением смотрел, и, когда он её вытащил, видя глаза добровольца, сказал, что, мол, пусть это будет «доказательством», и больше не стал ничего объяснять. Доброволец пожал плечами и повёл его устраиваться в гостиницу. Александр Петрович до сих пор помнил, как он напился в ту ночь.
«Не успел!»
Он положил пулю на подоконник рядом с пепельницей, и она покатилась, он щёлкнул её по носу, и она завертелась, постепенно замедляясь, и тогда он её подщёлкивал; пуля была длинная, хищная, за много лет обтёртая его пальцами до медного блеска. Она вращалась, замедляла вращение, и он её подщёлкивал и подщёлкивал, и ему стало казаться, что под ней не белый, крашенный масляной краской подоконник, а серые доски, и на этих досках вращается не блестящая медная пуля, а тусклая серая ручная граната без кольца… Он почувствовал, что болят ноги, отошёл от окна, спрятал пулю в коробочку, коробочку положил в ящик стола, закрыл кабинет, вышел из здания и пошёл домой. Тяжёлую палку, на которую он опирался, он не любил, но не мог выбросить, потому что это был подарок Асакусы, который он сделал Адельбергу перед тем, как уехать из Харбина на два года, но красивая – вишнёвая с перламутровой инкрустацией.
На Большом проспекте на него налетел лет тридцати плотненький человек небольшого роста в нелепо сидящей шляпе, извинился, и Адельбергу показалось, что он спрятался за его спиной.
Не доходя до угла, Александр Петрович в недоумении остановился, он увидел, что по Разъезжей поднимается Коити Кэндзи и, не заметив его, переходит через Большой проспект. И Анна дома сказала странную вещь, она случайно подошла на веранде к окну, и ей показалось, что на тротуаре на противоположной стороне улицы стоит японец – Костя.
После того как Соловьёв довел японца до его гостиницы, он оставил там Ванятку и поехал на базу. Примерно к половине восьмого вечера собралась свободная часть группы, и Степан стал слушать доклады.
Доклады показали, что обстановка вокруг жандармерии и миссии обычная и за четыре недели, пока Степан с группой находится в городе, не изменилась; люди приходят, уходят, нет ничего похожего на подготовку к эвакуации или уничтожению документов. Ситуация вокруг БРЭМ была более нервозная, больше людей стали приходить и уходить, среди них часто мелькают Родзаевский, генерал Власьевский, Михаил Матковский, Адельберг и другие руководители.
– Что по Енисею?
– Всё как обычно, в восемнадцать пятнадцать он вышел из конторы, сел в автобус и приехал к Чурину, там вышел и пешком пошёл домой.
– Кто пасет его до дома?
– Матея и Володя Чжан.
– Матею надо заменить! – сказал он и добавил: – Он слишком большой и заметный… Когда им сниматься?
– Если, как обычно, то к десяти, к комендантскому часу…
Степан отпустил людей, прогнал Ванятку, который вернулся и всё пытался вставиться с чем-то своим, и остался один.
«Какой сегодня богатый день! – подумал он. – 6 августа… Енисей намотал новую связь, явно какой-то сотрудник миссии… Кто это? И видимо, приехал в Харбин не так давно! Ходил по городу с разинутым ртом… Что он делал у дома Адельберга и на Диагональной у саманного флигеля, что там у него… И в особняке на Гиринской! Что у них на Гиринской? Он и Асакуса провели там полтора часа!»
Вернулись Матея и Чжан.
– Что так долго?
Матея со стоном содрал с себя мокрую на спине и груди рубаху.
– Чёртов климат, вроде уже ночь и река рядом, а духотища!..
– Ладно мне про климат, ты дело говори – что так долго?
Матея передохнул, отхлебнул тёплого чаю и сел.
– Долго, говоришь? А загулял наш подопечный!
– Как это? Напился, что ли?
– Да нет! Не по-нашему загулял…
– Не тяни…
– Встретился с девушкой, ждал её у телефонной станции, городской, и пошёл провожать, а потом ещё час у неё сидел… или лежал, не знаю, только вышел: то улыбался, то хмурился…
– Где, говоришь, ждал, у городской телефонной станции? Здесь, в центре?
– Да, минут двадцать у афишной тумбы отсвечивал!
– А дальше?
– А я же и говорю, девушку провожал, красивую, или женщину – молодую…
– А куда?
– А дай карту!
Степан вытащил карту, и Матея сразу ткнул пальцем:
– Вот!
– Мацзягоу! Частный дом?
– Да, с садиком.
– И чё, она там одна живёт?
– Судя по тому, что в окнах не было света, а когда они вошли, свет появился, – одна!
– Плохая светомаскировка?
– Щели в палец!
– И долго свет горел или сразу потух?
– Вовсе не потух!
– О, мастера!
– И Бога не боятся!
– Ладно, пошутили. А как добирались?
– А пёхом, вроде прогулки!
– А обратно?
– На рикше.
– А вы?
– Тоже на рикше!
– Что же это ты, коммунист, ё-п-пую ма… на живых людях катаешься?
Матея поёжился:
– А ты, Фёдорыч, рассуди, не пешком же бежать, и машину не возьмешь…
– Да, с нашими деньгами… – неожиданно вставил молчавший до этого Володя Чжан.
– И это правда, и – то обгони, то отстань, как шофёру объяснить? Потому и взяли, и китайцу дали заработать, глядишь, всю семью будет неделю кормить…
«День!» Степан вспомнил сказанное Саньгэ.
– Ладно! Идите отдыхать, завтра подъём в семь, позавтракаем и расставимся. Ты, Матея, будешь со мной!
Сорокин захлопнул дверь, закрыл все замки, включил свет в коридоре и в комнате и с облегчением снял пиджак. Осмотрел шляпу – по тулье она была серая и мокрая от пота.
– Когда же привыкну? – спросил он сам себя.
Крошечная прихожая без двери переходила в крошечную комнатку с одним окном. Сорокин зажёг примус.
«Щас бы водки, но…»
Он глянул на себя в зеркало и остался доволен: «А для сорока пяти выгляжу неплохо! Всё-таки пить – вредно! Что правда – то правда!»
Пока закипал чайник, он подошёл, включил приёмник и стал крутить настройку, – сквозь скрип, шипение и свист он услышал английскую речь.
«К чёрту эту «Отчизну»! – механически подумал он. – Рабочий день закончился!» И через шум чайника стал вслушиваться в голос диктора.
Голос то удалялся, то приближался:
«Шестнадцать часов назад американский самолет сбросил на важную японскую военную базу…» Загремела, подпрыгивая, крышка на чайнике, и Сорокин прослушал, на какую базу:
