Альберт Брахфогель - Рыцарь Леопольд фон Ведель
— Я до тринадцати лет, — отвечала кухарка, — и в этом нет ничего постыдного, а, напротив, много приятного.
— Все славяне среди нас всегда сосут очень долго, — заметила Галька. — Это делается для того, чтобы ребенок, соединяясь телом и душой со своей матерью, никогда не забывал давших ему жизнь и, кроме того, был велик и силен. Всякий мужчина в Польше, не бывший настоящим молочным ребенком, не может хорошо и твердо владеть мечом, а женщина не может стать хорошей матерью.
— Таковы древние традиции во всей Польше, — перебила ее Иоанна. — Моя мать была полька из дома Туйтц. Все Туйницкие-Ведели долго лежали у сердца своих матерей. Также и я, и мой брат-капитан, а про него никто не скажет, что он не честный и не храбрый мужчина. Но ваш отец, не знавший этого обычая, не позволял мне таким образом проявлять всю мою материнскую любовь к Буссо. Но моя печаль, мои слезы, наконец тронули его. Вы еще молоды и не поймете, что любящей женщине лишиться супруга, забыть те объятия, в которых вкушала и наслаждения и страдания, — самое тяжелое несчастье, самая великая скорбь на земле. Не должна ли я поэтому в десять раз более любить детей, которые носят его фамилию, в которых течет наша общая кровь? Несчастная я, уже вдовой, родила бедную Эстер и вскоре лишилась ее. Кто же будет безжалостно осуждать меня за мою слабость к Леопольду? Поверите ли вы, при старых польских обычаях люди были сильнее и красивее и жили гораздо дольше. Как сладко чувствовать около своего другое бьющееся сердце. Неужели я ошибалась, неужели моя любовь к вам заслуживает осуждения? Вы будете поступать умнее, с презрением отбросите старые обычаи, но это уже касается вашей жизни и вашего рассудка. Я тоже не считаю себя безумной.
Она поднялась.
Чем более вы будете любить вашего ребенка, тем тяжелее для вас потерять его! Уже в печали вы узнаете, что мы, бедные люди, никогда не можем любить вполне друг друга и исцелимся только в руках Божьих от ран, нанесенных нам на земле! Любите всегда, и Бог даст вам счастливую жизнь!
В глубокой печали, с опущенной головой пошла Иоанна Ведель в свою комнату. Когда она скрылась на темной башенной лестнице, то всем показалось, что она уже рассталась с жизнью.
— О ты, добрая мать, — воскликнула взволнованная Софья, — ты носишь всех нас в своем сердце и так сильно любишь нас!
— Будем и мы всегда любить друг друга, — воскликнула Бенигна, бросаясь на шею Софье. — Кто знает, как долго будет с нами наша добрая мать.
— Гертруда, не возвратишь ли ты мне свою любовь? — шептал Гассо. — Помнишь, как прежде, когда мы еще были невинными детьми!
— Ведь я всегда любила тебя! — прошептала едва слышно Гертруда.
— Моя невеста! — воскликнул торжествующий юноша, обнимая ее. — Сестры, у меня невеста, мы вдохнули любовь матери! Идёмте к ней все и скажем, пока она не заснула. — Гассо взял на руки смеющуюся Гертруду и торжественно понес. За ним шла шумная толпа. Они остановились у дверей комнаты матери и закричали:
— Сюда, матушка, иди сюда!
— Любовь в доме!
Как ангел, встала Иоанна в своем ночном белом одеянии и, улыбаясь, благословила любящих, положив руки на их головы!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Золотая женщина
Все следы бури, разразившейся над домом Веделя, были уничтожены последним событием. С началом любви Гассо и Гертруды снова засияло солнце над Иоанной, оно осветило и согрело ее и придало твердости для борьбы со злом. Брачная пара в доме сделалась причиной постоянной радости. Как королевскую чету, носили все на руках Гассо и Гертруду. Иоанна более уже не приказывала, а только говорила: «Господин скажет вам это» или «моя невестка распорядится этим». Гертруда училась хозяйству в зале, кухне и всех кладовых, весело учились вместе с ней и остальные сестры. Везде были все вместе, повсюду царили работа и смех, приказания и шутки. На другой день после отъезда Сидонии приехал капитан Борк. Иоанна послала к нему в тот же день письмо, в котором немедленно просила приехать к ней. Он ужасно изменился. Лицо его было мрачно и печально, а глаза смотрели куда-то вдаль. Ни на кого не взглянул капитан и, не кланяясь, прошел с сестрой прямо в ее комнату, куда им принесли обед. Он, впрочем, ни к чему не прикоснулся и уселся на рабочий стул покойного Курта.
— Ты уже все знаешь? — начала смущенно Иоанна.
— Кроме всего этого проклятое сатанинское дитя сказало правду: оно незаконное произведение моей жены и старого плута Барнима! Они опозорили мой щит и мое имя! Убедилась ли ты, наконец, в моем несчастии?
Иоанна молчала и с тяжелым вздохом прошла по комнате.
— Ты всегда для меня — любимый брат. Чем несчастнее, тем дороже ты для меня!
— Но я теперь бесчестный человек я не могу быть более опекуном твоих детей!
— Неужели ты думаешь, что я тебя освобожу от обязанности, которую ты принял для успокоения мужа и меня? Ты исполнял ее, как честный человек. — Она обвила своими руками его шею. — Теперь ты еще нужнее мне и неужели я должна теперь лишиться твоей помощи! Ты не можешь и не должен оставлять меня и детей, если хочешь сохранить чистую совесть! Буссо там заперт внизу, он должен быть рыцарем. Не дядей, а строгим начальником ты будешь ему!
— Буссо — рыцарь? Пятнадцатилетний? Ты безумна сестра!
— Да, я была безумной. Сидония повлияла на многих моих детей, она сделала Буссо своим рабом и вовлекла в безнравственную связь. Пусть он служит слугой, пока ты не найдешь его снова достойным чести и имени Веделя!
— И это она сделала? Каким образом?
Иоанна нагнулась к уху брата и рассказала все.
— Да, да, я верю! Девка посвящена во все хитрости и наслаждения, как и мать ее! Что же ты не прислала ее ко мне? Я вышиб бы душу из этого мерзкого тела!
Он не докончил, — сжатый кулак и мрачный взгляд досказали остальное.
— Этого-то я и боялась, — возразила сестра. — Пришлось бы мне тогда оплакивать моего брата! Нет, Ганс, не единственный сын моего отца, а Бог будет судьей в этом деле.
— Верно, верно, — я погиб бы из-за нее.
— Неужели ты потерял всякую надежду, что она еще может исправиться?
— Исправиться? Она скорее может испортиться, если сам император предлагает ей помощь и хочет окружить ее роскошью! Она видит примеры безнравственности в Штеттине, да кроме того, в самой сущности ее лежит разврат. Заговори с ней о нравственности, об истинной любви и верности — она так же мало поймет, как и в греческом языке. Но когда-нибудь позор покроет ее, а вместе с ней и мое имя! О Боже, зачем я взял такую жену!! Однако к делу! — Он вытер слезы. — Я возьму Буссо, и ты снова получишь его честным человеком и храбрым солдатом.
Иоанна пожала руку брата.
— Когда ты думаешь ехать?
— Сейчас, только немного перекушу.
— Гассо и Гертруда теперь согласились на брак по своему желанию. Не хочешь ли ты посмотреть на детей?
— После свадьбы. Что мне теперь за радость видеть их? Собери все для мальчика и дай ему верного слугу с собой. Я ведь не всегда могу следить за ним, надо слугу, который удержал бы, если он вздумает удрать.
— Пусть едет сын Юмница.
— Ну, приготовь же все.
Прощание с Буссо было печально. Никто из сестер не мог видеться с ним, и только из верхних окон могли они проститься с братом. После такого разрешения, девушки побежали в сад, нарвали цветов и веток и приготовили венки и букеты для прощания. Все они собрались у окон. Прислуге тоже запрещено было прощаться. Перед главной дверью стояли четыре лошади, около них были слуга Борка и сын Юмница. В зале, кроме матери и капитана, был только один Гассо.
— Желаю тебе счастья, племянник, — сказал Борк. — Ты начнешь спокойную, радостную и благородную жизнь. Мне же, бедному, не удалась она. Прими совет от своего дяди, никогда не напивайся, обращайся с людьми хорошо, береги свою жену, как ангела, заботься о своей чести, о детях! Так! — он обнял Гассо. — Я приеду в день твоей свадьбы. Теперь к Буссо.
Несчастный вышел через несколько минут с братом, бледный, печальный и сильно похудевший.
Иоанна обратилась строго к брату:
— Здесь я передаю герцогскому капитану господину фон Борку этого испорченного мальчика, который когда-то был моим сыном и звался Буссо фон Ведель. Он должен служить последним, он увидит меня в отеческом доме только тогда, когда смоет позор, перестанет делать глупости и сделается храбрым рыцарем.
Она хотела уйти.
— Неужели у тебя, матушка, нет более ни одного слова для меня? — остановил ее Буссо.
— Могу ли я почтить твой отъезд, когда первый твой шаг в жизни был позорным! А как бы я хотела!
— Милая, милая матушка!!
— Да, твоя милая, но еще и гневная мать! Смой свой грех, мальчик, и тогда я снова обниму тебя! Бог поможет тебе.
Ее голос прервался, и она скрылась на лестнице.
