Говард Фаст - Торквемада
— Не знаю. Я ни в чем не уверен. Что-то произошло, но что — толком не могу сказать. Как бы это тебе объяснить… Эта… — Альваро поднял медальон. — Эта вещь принадлежала моему отцу, а до него — деду. Что это такое? Это святая вещь, такая же святая, как и крест. В ней лежит кусочек пергамента, на нем написано несколько слов…
— Перестань! Хватит! — Голос Марии звучал визгливо.
Альваро, словно не слыша жены, повернулся к Хуану и спросил: все ли он понял? Следил ли за его мыслью? Хуан покачал головой. Он был озадачен и испуган.
Катерине он напоминал попавшего в западню зверя, но Хуан не был зверем — совсем нет. Скорее цыпленком в руках повара, собакой, угодившей в капкан, или мужчиной, лишившимся мужества. Катерине хотелось заплакать, зарыдать, упасть на колени и молить отца позволить Хуану уйти. Но она молчала.
Тут встала ее мать.
— Я не хочу этого слышать! Не хочу! — холодно объявила она.
— Сядь, Мария, сядь! Ты поняла меня? — В голосе Альваро сквозила горечь. — Я сказал, что тебе нужно сесть, Мария.
Жена повиновалась и снова села за стол.
— Чего ты не хочешь слышать? Того, что в тебе течет еврейская кровь? И во мне? И в Катерине? И в Хуане?
Хуан отчаянно замотал головой. Он открыл было рот, облизнул губы и снова замотал головой. Он страшно побледнел — Катерине показалось, что его черные глаза смотрят из посмертной маски.
— Ну что? Говори, Хуан Помас. — Голос Альваро понизился до шепота. — Ты не согласен со мной?
Хуан — он совершенно потерял голову — вскочил на ноги, через стол подался к Альваро и с мольбой сказал:
— Что вы делаете, дон Альваро? Ради Бога, что вы делаете со мной? Я христианин. И вы это знаете.
— Христианин? — переспросил Альваро, губы его скривились в улыбке. — Конечно же, ты христианин, Хуан Помас. Разве я это отрицаю? Но вот твой прадедушка, Якоб Помас, был раввином. Ты и его христианином считаешь?
— Я христианин. — Голос Хуана звучал жалобно.
Мария, чернее тучи, встала из-за стола, стремительно направилась к двери, но на пороге остановилась и вернулась к Альваро; подойдя едва ли не вплотную к мужу, она прошипела:
— Ты сумасшедший! Ты потерял рассудок! Сумасшедший! Безумец! Тебя свяжут и упрячут в сумасшедший дом.
— Я сумасшедший? — устало переспросил Альваро. — Значит, ты, Мария, думаешь, что я сумасшедший? А что, если я просто не обманываюсь? Есть ли в Испании хоть одна благородная семья, в которой не было бы примеси еврейской крови? И разве твоя собственная мать наполовину не еврейка?
— Ложь! — вскричала Мария. — Как ты смеешь лгать и богохульствовать?
— Ты права, моя дорогая жена, — сказал Альваро. — Что такое наша жизнь — ложь, загадка, ну а потом, если повезет, эпитафия. Не знаю, но мне кажется, мы смертельно больны и вот-вот умрем. И Испания умрет вместе с нами.
Альваро поднял медальон повыше. Катерина спокойно, почти безучастно спросила:
— Что это, отец? Ты сказал, что там кусочек пергамента. На нем есть какая-то надпись?
Мария и Хуан застыли на месте — ждали, что ответит Альваро. Когда тот заговорил, Хуан рухнул: силы вдруг оставили его.
— Это называют еврейским заклятием, — ответил Альваро. — Такой кусочек пергамента евреи прибивают к дверному косяку своих домов. В медальон вложен кусочек пергамента, и на нем надпись на иврите: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, всей душой твоею и всеми силами твоими».
Мария закрыла лицо руками, зарыдала и, спотыкаясь, вышла из столовой. Оставшиеся минуту-две сидели молча, потом Катерина спросила отца:
— И это все?
Альваро встал:
— Да, дитя мое, это все. Мне больше нечего сказать. Сейчас мне нужно идти к твоей матери. Она страдает. Не знаю, зачем я причинил ей эту боль. Поверь, раньше я никогда так не поступал.
С этими словами Альваро покинул столовую, Хуан и Катерина остались за столом. Катерина взяла цепочку, потрогала крест и медальон. Перебирала их, как перебирают четки.
— Катерина! — взмолился Хуан. — Прошу тебя, Катерина!
— О чем, Хуан?
Хуан ничего не ответил — молча сидел за столом. Тогда Катерина без обиняков спросила:
— Почему ты так боишься, Хуан? Ты сердишься на отца из-за того, что он сохранил этот медальон?
Хуан по-прежнему молчал. Катерина протянула ему цепочку. Он в ужасе отпрянул, словно в той таилась страшная угроза.
— Я не чувствую в себе никакой перемены, — сказала Катерина. — Час назад я не знала, что во мне и в тебе течет еврейская кровь. Теперь я это знаю. Но никакой перемены в себе не чувствую. Решительно никакой.
— Я христианин, как и ты. И тебе это известно, Катерина, — вырвалось у Хуана.
— Да, известно. И это означает, что я — и то и другое. Я еврейка и христианка, и это ничего не меняет.
— Что ты говоришь!
Катерина надела на шею цепочку и взглянула на Хуана. Тот яростно зашептал:
— Сними ее, пожалуйста! Ради всего святого, сними!
Катерина улыбнулась, сжимая цилиндрик в руке. И беспечно сказала:
— Держа эту вещь в руке, я как бы исповедую иудаизм. А теперь представь себе, что наш добрый приор Томас здесь. В таком случае я сказала бы ему: «Отец Томас, я исповедую иудаизм». Бедный приор! Ему пришлось бы отправить меня на костер. Отдать приказ привязать меня к столбу и сжечь…
Голос ее пресекся, лицо потемнело — так темнеет свеча перед тем, как погаснуть фитильку. Катерина приблизила лицо к Хуану:
— Боже мой, Хуан, что здесь творится?
— Главное, чтобы это не коснулось нас, — с мольбой в голосе проговорил Хуан.
— Когда я была совсем маленькой, Хуан, у нас в Сеговии проходил рыцарский турнир. Последний — больше такого не было. Думаю, не только в Сеговии, но и во всей Испании. Мир изменился, над турнирами теперь смеются. Но тогда меня, маленькую девочку, турнир привел в восторг. Испанские рыцари с головы до ног были закованы в латы, их стяги и вымпелы всех цветов радуги развевались по ветру. Один рыцарь был в ярко-красном, другой — в небесно-голубом, третий — в снежно-белом. А потом начался поединок — рыцари съехались, раздался звон мечей, лязг доспехов… — Катерина замолчала, — казалось, она перенеслась в то время. — Мой отец тоже участвовал в турнире. Тебе трудно вообразить дона Альваро в латах? Он был в белом. С ног до головы в латах, поверх них белый плащ. Знаешь, мне казалось: в мире нет рыцаря доблестнее его. Он выбил из седла своего противника, поднял коня на дыбы, прискакал ко мне, поднял меня и посадил в седло впереди себя…
— Катерина, неужели ты не поняла, что произошло? Как ты можешь болтать о рыцарях, об их доспехах? Ты что, дурочка? Разве ты не знаешь, что творится в Сеговии? Нет больше рыцарей в доспехах. Никакой рыцарь не оградит нас от того, что здесь творится…
— Ты по-прежнему хочешь жениться на мне? — перебила его Катерина; голос ее звучал холодно и отчужденно.
— Я дал слово.
Кровь ударила Катерине в голову; она встала, отошла было от стола, потом повернулась к Хуану.
— Будь ты проклят вместе с твоим словом! — выкрикнула она. — Я освобождаю тебя от него! — И вышла из комнаты, оставив Хуана Помаса в одиночестве.
8
В эту ночь Хуан Помас не спал. Он шел в темноте, ведя своего коня под уздцы. Потом привязал его к сухому дереву, а сам сел на камень, размышлял, проклинал себя и даже плакал. И так просидел несколько часов кряду, пока не услышал крик петуха, — только тогда он сел на коня и поскакал во тьму. Ближе к рассвету тьма постепенно рассеялась, вдали зазвонили монастырские колокола. Хуан Помас направил коня прямо на этот звон.
Торквемада видел, как Хуан подъезжает к монастырю. Он тоже провел ночь без сна; впрочем, он часто бодрствовал ночью. Вечером Торквемада закрывал дверь своей маленькой, похожей на клетку кельи и вел битву с дьяволом. Иногда Торквемада скидывал одежду, призывал монаха, и тот хлестал его плетью до тех пор, пока все тело не покрывалось багрово-синими полосами. Эти следы в его битве с дьяволом служили доспехами. В этой битве Торквемада не всегда одерживал победу. Были ночи, когда победа оставалась за ним, но бывали и ночи, когда торжествовал дьявол. Однако Торквемада каждый вечер снова бился с дьяволом. Он почти не сомневался в том, кто в конце концов победит.
Теперь, когда колокола возвестили, что наступило утро, Торквемада приступил к неспешному обходу монастыря, и каждый его шаг, казалось, совпадал с мерным ударом колоколов. Торквемада не остановился, когда увидел, что Хуан въезжает в монастырский сад и, спешившись, привязывает коня у большого древнего камня.
Хуан думал, что Торквемада не заметил его, но такова уж была особенность Торквемады: он научился замечать, не замечая, видеть, не видя, и даже осуждать, не осуждая. Хуан подошел к монастырю и встал в тени — дожидался, пока Торквемада совершит очередной круг. Возвращаясь с обхода, Торквемада остановился в нескольких шагах от Хуана — стоял не двигаясь. Густая тень от стен монастыря не позволяла Хуану понять, смотрит ли на него Торквемада, как он оценивает его появление и нет ли в глазах приора немого вопроса. Он не различал ни глаз, ни даже лица Торквемады, видел только фигуру в черном облачении с куколем.
