Федор Зарин-Несвицкий - Тайна поповского сына
Не мог он и защитить их.
А между тем немец не шутя грозил прийти с наказаньем.
Напуганные, нищие крестьяне разбегались в разные стороны, по чужим деревням, селам и городам, некоторые бродяжничали по лесам.
И только немногие, старые, больные или обремененные большими семьями, состоявшими из малолетних детей, оставались на старом пепелище.
Марья Ивановна приказала кормить их на барском дворе, отдала, что могла, холста, сукон, Артемий Никитич отпустил строительных материалов.
Поспешил приехать и старик Астафьев. Рассказывая ему о пожаре, Кочкарев не мог удержаться от восторженных похвал мужеству и энергии Павлуши. Настенька слушала слова отца с пылающим лицом.
Кузовин и Астафьев были в большой тревоге.
Со дня на день они ждали к себе таких же «экзекуций».
— Никогда, никогда не было того на Руси, — печально качая головой, говорил Алексей Тимофеевич Астафьев.
— Отдали, отдали ее, матушку, басурманам, — подхватил старый стольник. — Воистину положи меня! Всегда говорил я, что никакого проку не будет от этих заморских чертей. Я так еще и Петру Алексеевичу говорил. Губишь-де ты Русь-матушку, смотри, не мы, так дети наши наплачутся. Не любил царь речей таких, гневен был. Ан, по-моему и вышло.
Кочкарев слушал эти разговоры, грустно опустив голову. Тяжело было у него на сердце.
Артемьевка была его лучшая, самая богатая деревня. Сожгут и остальные, разорят, по миру пустят, а то еще и в острог посадят…
Не в лучшем положении были Астафьев и Кузовин.
Они были значительно беднее Кочкарева, особенно Кузовин, по крайней мере, он вечно жаловался на свою бедность.
И «экзекуции» должны были вконец разорить их.
Во время их грустной беседы приехал встревоженный воевода, Терентий Терентьевич.
Он привез очень нерадостные вести. Оказывается, Брант действительно послал в Петербург донесение о бунте, но что хуже всего, так это то, что в своем доносе он написал, что бунтовать крестьян уговорил помещик, отставной гвардии майор, Артемий Никитич Кочкарев, который и в последующие дни, вместо того чтобы выдать ему, Бранту, главных бунтовщиков, укрывал и кормил их на своем дворе… Что в бунте еще принимал участие находившийся ныне здесь в отпуску сержант лейб-гвардии Измайловского полка, Павел Алексеев сын Астафьев. Что сей сержант бросился с оружием в руках на самого Бранта и хотел убить его, причем всякими бранными словами поносил немцев.
Но этого еще было мало. Воевода передал, что Брант настаивает на немедленном заключении Артемия Никитича в острог, а сам, как старший в чине, хочет арестовать сержанта Астафьева и держать на гауптвахте впредь до особых распоряжений из Петербурга.
Эти известия, как громом, поразили Кочкарева и Астафьева.
— Меня в острог, меня! — прохрипел Кочкарев. Лицо его налилось кровью.
Казалось, еще минута — и его хватит удар. Он расстегнул ворот и выпил вина.
Не менее потрясен был и Астафьев.
Как его Павлуше, только произведенному в офицеры, идти под арест по приказу какого-то немецкого выходца…
А воевода между тем говорил:
— Не могу я тебя тронуть, Артемий Никитич, и видит Бог, не трону, и мзды мне не надо никакой за это.
Старый воевода разволновался.
— Чтоб я тебя, родового русского боярина, да выдал с головой этому паскуднику! Да ни в жизнь. Я и ему так и сказал. Впредь до особого указа не могу. Осатанел образина: я, говорит, и на тебя буду жаловаться… Да, вот что. А заступы у нас никакой. Так это о тебе, Артемий Никитич. Тут я все ж могу… А вот насчет сына твоего, Алексей Тимофеич, — обратился он к Астафьеву, — тут уже ничего не придумаешь. Говорит, я старший в чине и потому по воинской дисциплине всегда могу арестовать младшего.
— Боже мой, — схватился за голову Астафьев, — чте же делать? Что делать, — с отчаяньем восклицал он, — тут подушные. Тут сын. О-о-о!
Неподдельное отчаяние охватило его. Разорение, погибель сына. Да лучше не жить.
Воевода сочувственно смотрел на него.
— Одно могу посоветовать тебе, — сказал он. — Иначе нет спасенья.
— Что, — спросил упавшим голосом Астафьев, — не верю, Бог отступился от нас.
— Не падай духом, — ответил воевода, — а лучше вникни в мои слова. Знаешь ведь, что вы ближе мне по крови этой нечисти.
— Ну, говори, — уныло произнес Астафьев.
— Одно осталось вам, — продолжал воевода, — хоть и тяжко это будет твоему родительскому сердцу, да иного не выдумать…
— Да не тяни душу! — воскликнул Кочкарев. — Сам я тоже полюбил Павлушу, как сына родного, говори.
Настенька вся помертвела, слыша об опасности, угрожавшей Павлуше. Неизбежно и незаметно молодой красивый сержант занял главное место в ее однообразной жизни провинциальной боярышни.
— Надо ему, ничего не ждавши, отъехать немедля в Санкт-Петербург, — важно произнес воевода. — Пусть торопится обогнать эстафету. Сами знаете, что командует Измайловским полком брат его светлости. Пусть прямо к нему. Все объяснит, попросит заступы…
— Воистину положи меня, — воскликнул Кузовин, — прав боярин. Поелику здесь одна гибель, то надо спасаться в столицу. Хоть и не то ныне, что было при блаженной памяти царе Иоанне Алексеевиче, но все ж не потерпит дочь его, венчанная Анна Иоанновна, неправды такой. А ежели, — вдруг добавил он, вставая и крепко ударив кулаком по столу, — а ежели сей заморский черт обидит и меня, то я сам поеду в эту треклятую столицу, в это чертово болото. Посмотрю тогда, — говорил Кузовин, сверкая глазами, — кто посмеет удержать старого стольника царя Иоанна, отца государыни царицы. Кровь в ней та же. Не выдаст она верного слуги отца своего. Что тогда возьмешь, заморский черт?
И старик гневно погрозил кому-то в пространство кулаком.
Для старого стольника всякий иностранец, хотя бы он был из Бранденбурга или Голштинии, непременно являлся «заморским».
Этот разговор дал новое направление мыслям Артемия Никитича. Мгновенно его самого осенила мысль ехать в Петербург и там искать защиты. Мало ли что здесь может случиться. Сменится воевода или указ какой придет из Петербурга, чего доброго, его, Кочкарева, древнего родом, сподвижника Петра Великого, какой-нибудь Брант посадит в острог.
При одной этой мысли вся кровь бросалась ему в голову. «Пусть там разберет сама государыня, — думал он, — а я не останусь здесь».
Присутствовавшая молча при разговоре, бледная и печальная, Марья Ивановна, казалось, поняла мысли мужа, а может быть, и сразу думала о том же.
Она тихо сказала:
— Только там и можно найти правду.
— Да, только там, — воскликнул, вставая, Артемий Никитич.
Воевода пристально посмотрел на него.
— Уж не задумал ли и ты, Артемий Никитич? — спросил он.
— Что ж, я свободный человек, — отвечал Кочкарев, сидевший с опущенной головой после совета воеводы. Алексей Тимофеевич тоже поднял голову и твердо и решительно произнес:
— Одного я не отпущу Павлушу. Нас двое только на белом свете. Не жить мне без него. Быть может, там и вспомнят мои заслуги…
И он поднял высоко свою искалеченную руку.
— Не нажить такого другого, — повторил он свою обычную фразу.
Воевода же не на шутку стал тревожиться. Под влиянием доброго порыва он дал совет, как спастись молодому Астафьеву. Но теперь увидел, что слова его упали на благодатную почву, и три наиболее выдающихся помещика его воеводства собираются бежать в Петербург. Как бы не было ему худа от их жалоб. Кроме того, он сильно боялся Бранта и его новых доносов.
— Бояре, помилосердствуйте, — тяжело дыша, начал он, — не обезлюдьте воеводство, не наводите там хулы на меня. Да разве возможно то. Помыслите. Что мне здесь-то останется…
— На твой век корму хватит, — угрюмо произнес Астафьев.
— Да не о том я, бояре, видит Бог, не надо мне с вас никакой мзды… Не о том речь держу. А какое ж, сами судите, бояре, воеводство, коли от воеводы богатейшие помещики, как овцы от волка, бегут. Не берите греха на душу.
— Раньше надо было думать об этом, — сурово проговорил Астафьев.
— Воистину положи меня, — воскликнул старый стольник, — не от тебя бегут за правдой, а от черта заморского…
— Не волнуйся, воевода, — начал Кочкарев. — Не с доносом едем мы в столицу. Мы и тебя вызволим. Чем ты не воевода. Только вот немец больно оседлал тебя. Не бойсь. Мы за тебя.
— Тебя не выдадим, Терентий Терентьевич, — подтвердил Астафьев, — а може, и пользу тебе принесем. Только не препятствуй нам.
Воевода задумался.
«А ведь и впрямь, — думал он. — Кто их знает, люди все не кто-нибудь, а именитые, с заслугами».
— Что ж, бояре, — произнес он после долгого раздумья, — я вам поперек дороги не стану. Но ежели что будет, ежели не понапрасну поедете, не выдайте меня. Сами знаете, не отворачивался я от вас, все старался потиху делать. Вы и за меня словечко закиньте.
