Павел Загребельный - Первомост
Воевода поднял один краешек пергамена, показал маленький серебряный ковчежец, а в нем - печать на золотом узловатом шнуре.
- Ну, что видел? - спросил после некоторого молчания Воевода.
- Грамоту старинную. Может, от великого князя или же и самого ромейского императора, ежели судить по печати, - ответил с непривычной для него степенностью Стрижак и даже вытер ладонью губы.
- Кому же грамота?
- У кого грамота - тому и предназначена!
- А о чем? - Воевода торопился. Не ощущал бессмысленности своего вопроса. Спрашивать у человека, который впервые в жизни взглянул на этот пергамен, о чем он, - не безумие ли?
Но повторил упрямо и даже как-то лихорадочно: - О чем же?
Но Стрижак тоже шатался по миру не для того, чтобы попасть впросак. Часто бывает, что за нахальство бьют, но когда вот так поощряют и просто подталкивают тебя к нахальству не обычному, а бесстыдному, то кланяемся низко и с нами благословение божье.
- Мыслю так. Грамота о сохранении прав и вольностей своих привычных, как обретаться в извечном почтении и всех обычаев древних придерживаться пренепременно.
- Лепо, лепо. - Мостовик снова хлопнул в ладоши и велел Шморгайлику, который возник из-за дверей, как нечистый дух: - Подай еще меду, но не этого, а красного.
Шморгайлик несказанно бы удивился, но не имел на это права, - он молча выполнил повеление Воеводы и исчез, как слюна в воде, а Мостовик пригласил Стрижака сесть, придвинул к столу скамью, потом они отпили меду, и только после этого Воевода достал из ларца драгоценный пергамен, с осторожным шелестом передал его Стрижаку, велел коротко и нетерпеливо:
- Читай.
Стрижак протер свои буркалы, вгляделся в каракули неизвестного древнего писца. Писано было, быть может, лет сто назад, но чернила держались крепко, - видно, кцяжеские были, да и кожа тоже, видать, изготовлена была умело, быть может и заморская, привезенная от ромеев. Стрижак малость разбирался в книжном писании, мог оценить все это, вот только писец то ли пьян был, то ли неловок, то ли просто небрежен, потому писал как попало, да и не то беда, а то, что писал вдоль, и поперек, и накрест, исписал пергамен с обеих сторон так плотно, что и курице негде клюнуть, а ты вот теперь поди, разбирай! Скуп и бережлив был этот человек!
- Ну! - нетерпеливо подгонял его Воевода. - Почто молчишь?
- Хитро написано, - пробормотал Стрижак, отхлебывая мед, - но разберем! Нет такой грамоты, которую человек не разобрал бы. Нужно только запастись терпением. Кто хочет развести огонь, сначала от дыма проливает слезы и только таким способом добывает то, что ему нужно. Или же, как говорит господь: делай дело мое, а я прокормлю тебя.
- Это что: написано в грамоте так? - не понял Мостовик.
- Может, так, а может, и иначе, - бормотал Стрижак. - Слово твое оправдает тебя, слово твое и осудит тебя. Лучше помолчи, ежели есть возможность. Ибо сказано: "Всем властям повинуйтесь". И еще: "Соблюдайте все, елико завещал вам".
- Записано так? - у Воеводы срывался голос. - Так значится в грамоте?
- Почему бы не должно значиться, раз грамота есть. Хуже, когда нет грамоты. А когда она у человека есть, то этот человек уже не простой, а кто? Грамотоносец! Возвышенный над всеми.
- Читай дальше, - хрипло произнес Воевода.
Стрижак, не переставая разглагольствовать, разбирал тем временем каракули на пергамене и удивлялся все сильнее и сильнее, и начинал уже его брать испуг, потому что влип он в такую мороку! Даже когда его стригли позорно, прилюдно, лишая священного сана, и то было веселее, ибо вспоминал одну сестру во Христе, с которой застали его перед этим, и воспоминания эти не относились к самым худшим. Стригли, - значит, было за что. А здесь?
Он читал о каком-то сене. То четыре скирды за рекой, то шесть скирд. Потом - о соломе. Солома исчислялась возами, а за соломой - репа. Так и стояло в грамоте: "Два воза репы". И еще: "Четыре воза репы". Далее прояснилось: "Дерево дубовое тащили из Переяслава. Пшена два меха и рыбы живой ловленой и пива ячневого шесть ведер". Стрижак сообразил, что записи, видно, касались времен отдаленных, когда сооружался этот чудо-мост. Княжий человек, тиун или же сам Воевода, записывал на пергамене все расходы на пропитание рабочего люда и скота. Но и не столько, наверное, рабочего, - что он там может съесть! - сколько лиц почтенных и значительных. Ибо в самой середине пергамена извещалось о митрополите, который приехал, видно, освятить закладку моста.
Митрополит же не имел обыкновения ездить в одиночку, потому что прибыли с ним "два епископа, да архимандрит Печерского монастыря, да еще игумен, да наместник, да диаконов три, да иеромонахов два, да протодиакон, да протопопов два человека, да писаря, келейники, возничие, повара, всего сорок и пять человек. Дано же было им осетра свежего и соленой рыбы две белуги, пять осетров, икры осенней ведро и паюсной два ведра, да живой рыбы: стерлядь великую и пять ушных, две щуки колотки, трех лещей, двух судаков, десять карасей, десять окуней, десять плотвиц, вина два ведра, по ведру трех медов красных и еще вареного, десять ведер пива, хлеба, соли, луку и приправ по вкусу".
Ели же люди! Да еще и пили, хотя и божьи слуги!
- Разбираешь? - спросил Воевода.
- Соображаю, соображаю, повелитель, - задабривая его, пробормотал Стрижак.
Все теперь в нем раздвоилось: зрение, слух, внимание, даже речь. Думал об одном, говорил другое, смотрел на пергамен, а вычитать должен был из него... Грамоту можно читать всяко. Напрямик читают только дураки. Это все равно что брести через Днепр по глубокому. А нужно искать броду. Стрижак уже сообразил, что Воевода в грамоте - как пень. Этому жужжи в ухо что попало, лишь бы только сумел угодить. Но где же ты его найдешь здесь, затаенное и угодное, в этой коже, ежели она сложена совсем, совсем не про то!
После отъезда митрополита писец у моста снова принялся за свое и писал: "Репа дороже той". Ага, начал воровать. Да и кто бы удержался при таком видном деле?
"Капусты хочется" - стояло в грамоте.
Вепрятиной обожрался и осетрами княжий тиун, вот и потянуло на капусту, видать, еще и на кисленькую.
"По три кружки меду вишневого, по пять - меду вареного, по ведру меду цеженого, по ведру пива ячменного".
Вот пили люди! Да только не все. Как и теперь. Одни пьют, а другие лишь слюну глотают.
"Пшена не было".
Мед ведрами пить, так где же ты пшена напасешься?! Князь скуп был. Лишнего на мост не давал.
"Было пшено и рыба была привезена".
Старательный человек, заботился о рабочем люде.
"Репа дороже той".
Ну и злодей!
Пергамен был исписан с двух сторон. Но и на другой стороне то же самое: "Борщик рвали в пуще". А с чем же борщик варили, спросить бы у них!
"Пшена не было, зато репы два воза, а репа дороже той".
Где же он эту репу брал такую дорогую?
"Пусто было".
Да уж когда и пшена нет, то пусто.
"Дубы везли высокогорные с земли Галицкой".
На холоде дерево растет крепче, а в тепле только разнеживается, как и человек.
"Рыбину ловили".
Но удалось ли поймать, забыл записать княжий угодник.
"Пшена не было".
"Ничего не было".
Да было бы у тебя столько счастья, когда ты вот такое писал!
"Много ели!"
Ели, да не все и не часто.
- Что вычитал? - нетерпеливо пошевелился Мостовик. - Что записано?
- Записано, чтобы всяк со страхом божьим знал и помнил, что мост этот, самый первый и величайший, принадлежит Воеводе Мостовику, - тыкая пальцем в то место, где речь шла про меды и пиво, соврал скороговоркой Стрижак.
- А кем записано? Мономахом-князем, да?
Стрижак передвинул свой длинный костлявый палец на осетра, съеденного митрополитом со свитой, прочел торжественно и размеренно:
- "Се аз князь Великий Владимир Всеволодович Мономах, внук Ярослава, сложил сию грамоту для Воеводы при мосте через Днепр"...
Врать было трудно, да еще так внезапно и напрямик, Стрижак оторвал руку от грамоты, с размаху перекрестился, произнес глухо:
- "Все идем от берега к берегу, у каждого свой мост, ему же и длина своя, а никто не знает, где будет конец..."
- Молитва такая или в грамоте стоит? - спросил Воевода.
- Может, молитва, а может, и в грамоте. В зависимости от нужды, уклончиво ответил Стрижак.
- А про карасей есть в грамоте?
- Про карасей?
- Ну да.
- Караси в воде, а не в грамоте.
- Лепо, лепо. А про лещей тоже ничего?
- Лещ тоже в воде.
- Лепо. Так, может, хоть про осетра что-нибудь там есть?
- Сказано так: "Как осетр царствует над всеми рыбами, так Воевода стоит над мостом и его людом".
Воевода улыбнулся, желтым отблеском сверкнули его глаза. Трудно было понять - от удовольствия или от злости. Стрижак завирался все глубже и безнадежнее, но уж что будет, то и будет. А Воевода хищно улыбался, потому что благодарен был судьбе, а еще потому, что ненавидел весь людской род.
