Владимир Тан-Богораз - Восемь племен
Люди, живущие вокруг морской бухты Алют[20], как оленеводы, так и рыболовы, были бедны и отличались кровожадностью; они вели между собой постоянные кровавые счеты, подводя итоги посредством убийств, и грабежей; даже родственники и братья убивали друг друга, и если во время голода, мора или другого общественного бедствия им случалось захватить в плен кого-нибудь из врагов, они обыкновенно приносили его в жертву, на сторону заката, злым духам, причиняющим человеку вред.
После ночных потерь люди Алют стали говорить, что нужно принести в жертву Авви спасенных девочек племени Всадников, чтобы уничтожить все следы преступного побоища.
Девочка, бежавшая от резни на неоседланном олене, осталась на cтойбище Ваттанова отца, Ватента, но дикость ее не уменьшалась. Первую ночь она проспала на голой земле во внешнем шатре и ни за что не хотела войти под теплый спальный полог. Люди, окружавшие ее, по-видимому, смешивались в ее уме с Мышеедами, и, когда кто-либо из мужчин подходил к ней с расспросами, она вздрагивала, как пойманный зверек, и норовила дать тягу. Учиться языку оленеводов она не могла, ибо ее общение с людьми было чрезвычайно ничтожно: она пряталась даже от баб, предлагавших ей еду; но в обе бурные ночи люди, выходившие из полога, заметили, что она ползает по юрте, не страшась грохота метели, и отыскивает в снежном сугробе, наметенном сквозь дымовое отверстие, объедки и брошенные куски. Женщины стали на нее коситься, ибо жители пустынь вообще боялись безумцев и считали их слугами злых духов, и при условии кочевой жизни они требовали неудобных забот. Поэтому кровожадное предложение стойбища Алют с этой стороны не встретило особого неудовольствия. Однако Ваттувий решительно воспротивился. Быть может, в дикой природе обезумевшей девочки, в ее нелюдимом ужасе и странных ночных похождениях он чувствовал нечто родственное, или его злорадное сердце забавлялось при мысли о суеверном отвращении, которое уже успело возникнуть у женщин шатра по отношению к странной гостье. Как бы то ни было, Ваттувий сказал, что Авви явился ему во сне и объявил, что гнев его не прекратится, пока все стойбища не устроят торжественных бегов на Чагарском поле.
— Вы нечестивее Мышеедов, — сказал будто бы Авви, — ибо хотите убежать, украв мой праздник; но я не пущу вас отсюда, пока не отниму последнего упряжного быка. Тогда буду устраивать бега сам на своих подводных полях.
Все оленные люди тотчас же спохватились. Всем было известно пристрастие Авви к состязаниям, которое принесло ему владение Чагарским полем. Исстари велось, что оленные стойбища, сходящиеся на торг, устраивали перед уходом поочередно торжественный бег на оленях, с богатыми призами и жертвоприношением. Оленеводы были так пристрастны к этому роду игрищ, что съезжались на Чагарское поле больше для участия в скачках, чем для торговли. Но на этот раз дерзкое нападение, Мышеедов едва не привело их к нарушению обычая.
Всякая мысль о бегстве была отложена. Торговые дни прошли без скачек, но теперь каждый владелец стада хотел устроить бег; для того чтобы наверстать потерянное время, бега устраивались в один и тот же день на разных концах Чагарского поля, и гости с утра до вечера переезжали со стойбища на стойбище, чтобы не пропустить ни одного зрелища. Поморяне тоже не думали об отъезде, ибо праздник означал угощение жирным мясом, всеобщее обилие, даровой корм для собак. Они вообще никогда не покидали Чагарского поля прежде ухода заманчивых оленьих стад. Чтобы не отстать от оленных, они устраивали иногда между собою бега на собаках, но оленные люди смеялись над этими состязаниями, которые не сопровождались ни пиршеством, ни съездом гостей.
Так прошло три дня, наполненных весельем и оживлением. Скачки перемежались разнообразными играми, чехардой и прыжками через шест, плясками, которые изображали то оленье стадо в периоде любви, то тюленье руно, выползшее на берег, и сопровождались странной мимикой и своеобразным горловым пением. Но борьба и бег были предоставлены подросткам и детям, и серьезные бойцы не вмешивались из опасения подать повод к новой ссоре.
Ваттан выиграл последовательно три приза на бегу и, по совету Ваттувия, после того отказался от дальнейшего участия, ибо слишком большое счастье возбуждает зависть людей и духов. Он бесцельно ходил с своим новым другом Колхочем со стойбища на стойбище и отводил свое сердце в разговорах о Мами.
— На эту зиму возьму беговых оленей, санки с полозьями из уса[21], подстилку из белой шкуры, поеду к Таньгам, — твердил молодой оленевод. — Где же ей найти мужа лучше?
Неприятное воспоминание о поражении на бегу почти изгладилось в его уме. Воинская доблесть и физическая сила, впрочем, считались важнее быстроты ног, которая годилась преимущественно для бегства, а Ваттан успел доказать, что в борьбе и поединке никто не может одержать над ним верх. Ительмен уныло молчал. Он проводил вечера в своем лагере в обществе пленной девочки и даже не зная ее имени, стал называть ее Карритой, по имени своей бабушки из рода Куру. Девочка понемногу становилась смелее и начала схватывать некоторые ительменские слова; но на лице Колхоча лежало постоянное облако… Ваттану иногда казалось, что его друг хворает тайной хворью, которую не хочет открывать чужому любопытству.
— Не болит ли у тебя что-нибудь? — спросил он его наконец. — Быть может, Палланец повредил тебе спину?..
Колхоч усмехнулся и, отвернув рубаху, показал на левой лопатке широкие, давно заросшие следы медвежьих когтей.
— Та лапа была тяжелее, — сказал он, — но я все еще хожу на своих ногах.
— Знаешь что, — вдруг предложил оленевод, — проживи это лето с нами! Зимой поедем на север вместе, я тебе дам оленей, каких только захочешь. — Он действительно успел привязаться к своему новому побратиму, но упорно игнорировал его собак. Ему было бы приятно иметь его с собой в лагере чужих людей, тем более что ему и в голову не приходило считать его соперником.
Колхоч покраснел.
— Нет! — возразил он. — У меня семья, мать, отец, братья…
— Проживут одно лето без тебя! — возразил беспечно Ваттан.
— У меня есть еще шкуры и ремни, — перечислял Колхоч.
— Пошлешь с товарищами, — предлагал оленевод.
— Не хочу! — твердо заявил молодой Ительмен. — Лето без моря, земля без гор, — какая это жизнь?
Ваттан обиделся, но не возразил ни слова.
— В нашем месте тепло, — продолжал Ительмен. — Пока доеду домой, сопки зазеленеют, в траве спрятаться можно, хохлачки свищут под скалами, везде цветы, как капли жертвенной крови, как радуга, как солнечный луч…
Вспоминая свою родную землю, он изменил обычной молчаливости и стал почти красноречив. Ваттан слушал с любопытством, но эта яркая картина ничего не говорила его воображению.
— В горах тесно, — возразил он, — а тундре нет конца… Воля, простор.
— А, море? — продолжал Колхоч. — Без лодки — полчеловека!.. Пускай волны, прибой — у нас пристани. Гонишь в байдарке бобра, и сам не хуже водяного зверя.
— За сто байдарок не дам беговую нарту!.. — сказал Ваттан. — А девчонку с собой возьмёшь? — внезапно спросил он с чуть заметной шуткой.
— В нашем жилье десять девушек, — сказал Колхоч важно, будет лишняя в десятке!.. Обижать малолетних и бранить стариков — одно! — прибавил он, отвечая на затаенную мысль товарища.
Ваттан молча пожал плечами.
— У Ительменов все парни — братья, все девки — сестры, старики отцы, старухи — матери! — объяснил Колхоч.
— А где люди Одул? — вдруг спросил Ваттан, по какой-то странной связи идеи вспоминая о племени пеших странников, которые ни разу не показались на скачках.
— Ушли! — сказал Колхоч, который проходил мимо стоянки родичей Гиркана и видел опустевшие и полуразрушенные шалаши.
— Бродяги, — сказал Ваттан, употребляя то же самое слово, которое Мами бросила в упрек Гиркану, — не видеть бы их никогда!
Он вспоминал соперника не без горечи, но утешал себя тем, что до будущей весны у Гиркана нет никаких шансов встретиться с Мами.
Люди Одул в первый же день скачек снялись и ушли неизвестно куда, ибо зрелище чужого веселья внезапно потеряло для них заманчивость.
Последние скачки окончились на третий день с заходом солнца. Наутро все рассчитывали собраться в путь, но ночью пришла вьюга еще сильнее, чем обе предыдущие. Жадный Рак соблазнился неосмотрительным предложением племени Алют и, лукаво дождавшись конца праздников, потребовал теперь последнего и самого ценного дара.
Глава седьмая
Мами остановилась на ночлег в ближайшем ущелье, но, не дождавшись отцовского приезда, утром решила перегнать стадо дальше. Снег в ущелье был слишком глубок, и олени, устав разрывать его копытами, ложились на отдых, не наевшись. Зато в глубине ущелья метель, всполошившая восемь племен на просторе Чагарского поля, хватала не так сильно. Утром, когда ветер стих, не было никаких причин, чтобы останавливаться на месте. Об отце Мами нисколько не беспокоилась: стадо двигалось медленно и часто отдыхало, и легкий обоз мог догнать его даже за пять или шесть дней пути. Ночью была новая буря, и Мами опять стояла, а утром двинулась в дальнейший путь. Чагарское поле, где разноплеменные стойбища заражали друг друга взаимным внушением испуга, было далеко, а об Авви она совершенно забыла и без больших сомнений шла себе и шла по торной дороге, уводившей на Палпал, оттуда на реку Лосось. Зато мысли постоянно обращались к Гиркану, а также к молодому оленеводу и его другу, которые спасли ее от Мышеедов и оказали ей столько услуг и внимания. Она пробовала рассчитывать, когда именно ей придется встретиться с молодым Гирканом или даже с Ваттаном, но сбилась и безнадежно перестала. Впрочем, свободного времени для размышлений у ней было мало. Олени чувствовали себя беспокойно и норовили разбиться порознь, и пастухи бегали взад и вперед, возвращая отсталых и направляя полудикое стадо по прямой дороге вперед. Дорога проходила по тундре, местами перемежавшейся холмистыми грядами. Время от времени в глубоком и узком овраге, заросшем густым тальникам, встречалась речка, уходившая к Бобровому морю. Тундра стлалась, как белая скатерть, даже одинокие кусты ползучего кедровника были прибиты к земле вечными вьюгами и замурованы в затвердевшем снегу, как в белом мраморе.
