Милий Езерский - Триумвиры
Вспыхнув, Помпей перебил его:
— Пусть решат комиции, кому отправиться в Азию. Боги видят» что я радею о величии отечества.,. Пусть изберут тебя, и я с радостью принесу благодарственную жертву Минерве…
Удивился, услышав резкую речь Красса: теперь консул не стыдил, не уговаривал, а нападал; в его словах звучала скрытая угроза:
— Дело Лукулла — дело сулланцев, а ты, Помпей, перешел на сторону врагов и хитростью склонил меня на это дело. Знаю, ты хочешь присвоить плоды трудов Лукулла. Но этого не будет! — крикнул он так громко, что все вздрогнули. — Скорее лисицу запряжешь в повозку или козла подоишь…
Противодействие Красса испугало Помпея, и он стал распространять слухи, что после окончания консулата намерен возвратиться к частной жизни. Эти речи возбуждали плебс и всадников: оба сословия понимали, что предстоит жестокая борьба с сенатом, — Красс добровольно не уступит.
И всё же пришлось уступить: под нажимом популяров провинция Азия была отнята у Лукулла.
XVIII
Пролетали месяцы.
Видя, что популяры усиливаются, а Помпей борется против него, Красс вернулся в ряды аристократов, чтобы еще упорнее, еще ожесточеннее продолжать борьбу. Он часто виделся с Цезарем, который добивался известности красноречием на форуме и расточительностью. Хвастовство Цезаря, что он потомок царя Анка Марция и богини Венеры, забавляло Красса. Однако богач пытливо присматривался к Цезарю и давал ему деньги взаймы. «Этот полуцарь-полубог любопытен. Скользкий, как угорь, он способен легко выйти из труднейшего положения, а его лживость, хитрость, развращенность, мотовство, жадность к деньгам, а особенно к славе изумительны».
И однажды, встретившись с Цезарем на форуме, пригласил его к себе.
В один из нефастальных дней, в которые, согласно Фастам, не разрешалось иметь дел с народом, спустя неделю после участия в шествии по городу с салииокими жрецами (одетые в короткие трабеи, они бежали, бряцая лнцильеким оружием, прыгая и распевая песни в честь Марса Градива), Цезарь шагал по улицам, направляясь к Крассу, который жил в роскошном доме на Палатине.
Идя, Цезарь напевал салийскую песнь:
Марс Градив
Ведет нас
В далекий поход,
А света виновник
Юпитер-Люцетий —
Нам помощь в боях!..
Рубитесь
И бейтесь,
Рубитесь сплеча,
Врагов не щадите,
Бесстрашно сражайтесь
За царственный Рим!
— «Марс и.Юпитер, не так уж могущественны, как поют о них салийские жрецы, — думал он, — и не боги, а оружие решает исход войны, возносит или низвергает мужей. А выше всего Предопределение, или Судьба, и никто не в силах изменить предначертанного».
Красс был в веселом настроении: расхаживая по атриуму и напевая непристойную греческую песенку, он рассматривал драгоценные статуи и вазы, загромождавшие левую часть атриума (они были отняты им у одного публикана за долги), когда раб возвестил о прибытии Цезаря.
Красс оживился и, улыбаясь, пошел гостю навстречу. После взаимных приветствий, он взял Цезаря под-руку и прошел с ним в таблинум.
Кликнув рабыню и приказав принесть вина и плодов, он пристально взглянул на Цезаря:
— Скажи, дорогой, не скрывая, что делает Помлей? Гость, застигнутый врасплох коварным вопросом, быстро собрался с мыслями.
— Говорят, он болеет… Но я не бываю в его доме. — Не бываешь?! А накануне салийских торжеств ты
получил от него старинный меч.
Об этом Красс знал от соглядатаев, следивших за каждым шагом Цезаря.
— Верно, — согласился гость, почувствовав ловушку, — желая участвовать в салийских торжествах…
—…как потомок Венеры? Понимаю, — перебил Красс, делая вид, что не замечает краски на лице Цезаря. — Но," дорогой мой, оружие, с которым прыгают жрецы, хранится в недоступном для нас месте, и только с этим оружием разрешается выступать на празднестве…
— Но ведь я не жрец!.. И не имел бы права…
— Понимаю, — кивнул Красс, — тебя допустили, как потомка Венеры.
И опять в его голосе послышалась насмешка. Цезарь гордо поднял голову: в глазах его был вызов.
— Ты не ошибся. Не только как потомка Венеры, но и как потомка царя Анка Марция…
— Гм… И такой потомок — популяр? Я не хвалюсь родством с царями и богамим, а все-таки раньше тебя отошел от популяров…
— Разве Помпей, военачальник Суллы, не на нашей стороне?
— Помпей, Помпей! — побагровев, зарычал Красе — Тщеславная скотина! И если ты с ним заодно, то пасись, прошу тебя, на его поле, а в мое не лезь…
Цезарь засмеялся.
— Ты сердишься, это хорошо, — сказал он, — такой муж способен на подвиг или на великое дело… Говорят, Сулла тебя ценил…
Глаза Красса сверкнули.
— О, император! — вымолвил он со вздохом. — Он заботился о последнем своем ветеране…
— Вспоминая диктатора, — продолжал Цезарь, — я думаю, что муж, идущий к власти, должен брать пример с него…
Красс протянул рабыне кубок, который она наполнила разбавленным вином, и сказал:
— Клянусь Вестой, ты думаешь, что я честолюбив?
— Да. И властолюбив.
— Может быть…
Понизив голос, Цезарь придвинулся к нему: — Оба мы жаждем власти, но я — маленький человек, который добивается квестуры, а ты — муж большой силы, высшей магистратуры и богач. Ты всё можешь. Но я сильнее тебя волей и духом. Я упрям и не привык отступать перед препятствиями. Трудности, возникающие на пути, заставляют меня напрягать силы, чтобы преодолеть их. — Деньги.,. Сколько? — хрипло выговорил Красс.
— Подожди. Знаю, ты их не пожалеешь, хотя тебя и обвиняют в скупости…
Красс пристально смотрел в глаза Цезаря и думал, можно ли ему довериться, а Цезарь, чувствуя, что тот колеблется, поспешил переменить разговор; он спросил, верно ли, что Лукулл одержал новые победы…
Красс, притворяясь, что предложение Цезаря не может иметь цены и важности в жизни такого государственного мужа, каким он считал себя, стал рассказывать о вторжении Лукулла в Армению, о поражении войск Тиграна и осаде Тигранокерты…
— На днях, — заключил он, — сенат получил радостное известие о новом поражении Тиграна и взятии Тигранокерты, а сегодня — о бунте легионов Лукулла, — война надоела, суровость же полководца возбуждает ненависть воинов: вообрази себе — он велит легионариям уважать женщин и не трогать имущества греков.
— Говорят, он стал гордым, как Сулла…
— Говорят, говорят!.. Кто говорит — Помпей? А ты меньше слушай — да поразит его молния Юпитера!
И, помолчав, возобновил прерванную беседу:
— Так ты говоришь — власть? Говоришь — нас двое? Всё это хорошо… Но это дело трудное… Нужно обдумать…
Цезарь слушал, не спуская с него блестящих нетерпеливых глаз, однако сдерживался.
— Денег дам, — продолжал Красс, — чтб серебро? В Аид его не унесешь — утонет ладья Харона, — засмеялся он, — а слава останется навеки, и я буду жить невидимой тенью среди народов, как Александр Македонский, Сократ, Платон, Аристотель…
— Подожди, — прервал его Цезарь, — мы должны встретиться с мужами, которые нам помогут…
— Кто они? — вскричал Красс. Цезарь молчал.
— Не доверяешь?
— Тебе, Марку Лицинию Крассу, сподвижнику диктатора и сенатору, не доверять?.. Но не рано ли говорить об этом?.. Пока Помпей, вождь популяров, в Риме…
— А разве ты не популяр?..
— И я популяр. Но популяры бывают разные: такие, как Карбон и Сатурнин — мелки для нашего времени. Нужно уметь быть популяром, когда это выгодно…
— Постой, — перебил Красе — Это не ново. Когда сулланцы переходят на сторону популяров, и один из них, например, Помпей, — преступник перед плебсом, а другой (я говорю о себе), добившись своей цели, перебегает в лагерь аристократов…
Цезарь тонко усмехнулся:
«Он не понял меня, тем лучше, — подумал он, — можно служить двум господам, а потом освободиться от них… Буду ждать, работая, и, ожидая, работать, пока Хронос не приблизит благоприятного часа…»
Он простился с Крассом, сказав ему:
— Получишь от меня эпистолу — приходи в мой дом. Там ты встретишься с людьми, которые нам будут полезны.
XIX
Добившись квестуры, Цезарь не прерывал излюбленных занятий астрономией и стратегией: он увлекался Гиппархом, изучал, подобно Сулле, движение войск в походах, ведение наступательных и оборонительных боев Аннибала, Сципионов Старшего и Младшего и в особенности Суллы, который, начальствуя над маленькими силами, сумел разбить азийские полчища Митридата при Херонее и Орхомене.
Увлекаясь эллинским искусством, Цезарь скупал статуи Фидия, Праксителя, Скопаса, Лизиппа, жадно читал Софокла, Эврипида, Платона, Аристотеля и менее знаменитых писателей. Величественная культура Греции вставала перед ним, свежая и прекрасная, как Анадиомена. Он понял, что Цицерон, выдвинувший красноречие Демосфена как образец чистоты языка, был прав: азийская риторика Гортензия Гортала не могла больше соперничать с простыми зажигательным филиппиками греческого оратора и острыми общедоступными речами самого Цицерона.
