Анри Труайя - Сын сатрапа
VI. По указанному адресу не проживает
Так каждый год, мы дважды праздновали в кругу семьи Рождество: первый раз – 24 декабря, по французским обычаям, из простой эмигрантской вежливости; второй – 6 января, по-русски, согласно традициям предков. Так как у юлианского календаря тринадцать дней разницы с календарем григорианским. В тот второй вечер после богослужения семейный ужин показался мне божественным. Мама превзошла себя в приготовлении двух огромных кулебяк, одной – с капустой, другой – с рыбой, нежное тесто которых таяло во рту. Кроме водки, на столе стояла бутылка пенистого вина. Хотя мне, ввиду моего возраста, было запрещено прикасаться к спиртному, я попробовал оба напитка, сопровождавшие праздничное застолье.
Что касается водки, то вся семья Тарасовых должна хранить признательность этому благородному национальному напитку. Как забыть, что под Харьковом, где нас должен был ждать папа, наша маленькая группа, разместившаяся на двух телегах, нанятых у крестьян, была остановлена немецким патрулем, действовавшим в тылу у большевиков. Это произошло вскоре после подписания постыдного Брестского мира, подаренного Лениным и Троцким германской коалиции. Район, по которому мы передвигались, контролировался красными, белыми и поддерживаемыми Германией украинскими сепаратистами. В связи с начавшейся в этом отдаленном месте эпидемией испанки немецкие части взялись остановить ее распространение, установив карантин. Наше путешествие закончилось в завшивленном лагере, окруженном колючей проволокой и охраняемом часовыми. Там, на соломенных тюфяках, разбросанных прямо на земле, лежала сотня беженцев. Как и следовало ожидать, беженцы, которых испанский грипп не свалил в дороге, не могли не заразиться в этом гнилостном отстойнике. Удивительно, но в нашей группе заболели только женщины. Лежавших рядом друг с другом мать, сестру, м-ль Буало Гортензию, бабушку трясла лихорадка. Состояние мамы особенно волновало лагерного врача, прусского майора в униформе, корректного, холодного и надменного. У него не было лекарств, и он надеялся только с помощью диеты сбить температуру у своих пациентов. К счастью, санитар эльзасского происхождения, принудительно завербованный в германскую армию и говоривший немного по-французски, снабдил нас за деньги единственным известным в том случае лекарством от болезни – водкой кустарного производства. Мама, Ольга, бабушка, гувернантка должны были пить ее полными стаканами по несколько раз как микстуру. После десяти дней такого усиленного лечения они выздоровели.
Однако по прибытии в Крым, в Ялту, когда мы думали, что окончательно бежали из большевистских тисков, на нашу долю выпали другого рода испытания. Красные части, долго сдерживаемые за Перекопом, должны были вот-вот форсировать рубеж и занять полуостров. Там вновь нашей единственной надеждой стал ниспосланный Провидением пароход. Последний, отплывавший в Новороссийск, – углегруз под названием «Ризей». Мы опаздывали, но отец постарался, дал хорошие чаевые и добился того, что нас записали дополнительно в список. «Ризей» был старой посудиной, предназначенной для перевозки угля и стройматериалов, а не пассажиров. Весь человеческий груз, принятый на борт, теснился в трюме. Его люки были закрыты, света не было, в воздухе висела черная, едкая пыль, от запаха угля щипало в горле. Покидая порт, пароход попал в сильный шторм. Путешественники, раскачиваясь среди своих узлов и чемоданов, толкались друг о друга, стонали и испытывали бесконечные приступы рвоты. От одной группы к другой молча передавали тазы. Вся наша семья, включая папу, тоже страдала от морской болезни. Я был в состоянии близком к обмороку, когда увидел, как в темноте блеснул странный свет. Освещая сильным фонарем дорогу, расстроенный бортовой офицер пришел предупредить нас, что моряки, попавшие под влияние революционной агитации, взбунтовались, угрожая повернуть назад, чтобы высадить «бегущих буржуев» в Севастополе и сдать их большевикам.
В толпе пробегает возмущенный ропот при объявлении об этом предательстве. Все протестуют, однако никто не двигается с места, чтобы попытаться предотвратить опасность. Мы – толпа, смирившаяся со своей участью. У меня самого только одно желание – снова стать на твердую землю и любой ценой избавиться от морской болезни. Наконец папа поднимается и, превозмогая усталость, с трудом прокладывает себе дорогу сквозь толпу ослабленных, стонущих людей к тому, кто сообщил дурную новость. Он переговаривается с офицером, забирает у него фонарь и вместе с ним поднимается по лестнице, ведущей на палубу.
Некоторое время спустя папа возвращается и громко объявляет, что по его просьбе мятежный комитет согласен не сдавать заложников большевикам. Однако бунтовщики требуют «компенсацию» в обмен на их «понимание». Пассажиры обсуждают предложение.
После нескольких минут переговоров сходятся на цифре; ругаясь, устраивают складчину; деньги сдают мужчины, и папа, набрав необходимую сумму, возвращается к мятежному комитету. «Ризей», замедливший на время переговоров ход, продолжает движение сквозь шторм к Новороссийску. Папа снова садится рядом с нами. В моих глазах он – герой. Он только что – один против всех – победил армию большевиков.
В Новороссийске надо еще найти пристанище. Гостиницы переполнены. Мы расположились на ночь в освобожденной от мебели столовой роскошного отеля. И в этот раз вновь, чтобы вылечить нас от страха и морской болезни, мама посоветовала нам выпить водки. Та водка, которую покупали теперь в Париже, напоминала моим родителям прежде всего родину и молодость. Мама поделилась с близкими друзьями чудодейственным рецептом эльзасца. И папа отдавал теперь предпочтение не той водке, которая продавалась в специализированных магазинах, а той, которую он делал сам по ее рецепту. Ее и сегодня еще с удовольствием пьют у нас в особых случаях, вспоминая, конечно, о лечебных свойствах русского алкоголя. Я с сожалением думал о том, что был слишком молод для того, чтобы принимать участие в семейных застольях. Однако пообещал себе, что, как только повзрослею, отдам честь этой огненной воде, источник которой был в России. Я мечтал даже сочинить, когда стану взрослым, и после того – конечно! – как закончу «Сына сатрапа», поэму во славу этого прозрачного эликсира без запаха, без цвета, согревающего и леденящего одновременно, способного вдохнуть жизнь в умирающего.
Не знаю, как это папе удалось, однако, несмотря на безденежье, каждый из нас имел в тот год право на подарок к Рождеству. Ольга получила балетные туфли, мама – пудреницу с зеркалом и пуховкой, Александр – конверт с экзотическими марками для своей коллекции, а я – ручку с «золотым пером». Наш скромный и радостный эмигрантский праздник напомнил мне другой, который мы встретили в смертельном страхе.
Это было в конце декабря 1919 года в Новороссийске после того, как сели на пароход «Афон», который должен был перевезти нас в Константинополь. Только на мгновение мы смогли поверить, что бежали от преследования большевиков. Однако очень скоро пришлось разочароваться. Чаще всего плюсовая в этом южном районе России температура вот уже несколько дней держалась ниже нуля. Над городом дул ужасный северо-западный ветер, превращая его в полярный остров. Порт заковали льды. Ни один пароход не мог сняться с якоря. Наше почтенное суденышко было до отказа набито испуганными эмигрантами. С каждым часом все ближе становились раскаты канонады. Наше будущее зависело от оттепели. Несколько градусов выше нуля – и мы будем спасены! Мама в отчаянии молилась и наконец сказала: «Я начинаю думать, что нам придется встречать Рождество на пароходе… Только бы не в лапах большевиков!» Чтобы не поддаться мрачному настроению взрослых, я присоединился к группке детей, игравших в войну. Никита был одним из самых активных участников. При распределении ролей он получил роль Троцкого – главнокомандующего красными частями; я – генерала Врангеля, героя белых добровольцев. Раскрасневшись, я громко пел «Боже, царя храни!» вместе с другими «маленькими буржуями», которые, подчиняясь правилам войнушки, распевали «Интернационал». Одним словом, я забавлялся, сознавая в полной мере трагедию, которая для всех нас грозила закончиться гибелью. Тем временем схваченный резким ветром лед, заковавший наш «Афон», таять не собирался, а революционные сообщения становились все более и более тревожными. Их каждое утро объявлял капитан парохода со своего капитанского мостика толпе дрожащих от холода и страха пассажиров.
Когда настало Рождество, мы все еще были на причале. Конечно, отсутствие продовольствия не позволяло нам встретить рождение Христа по традиции за праздничным столом. Тем не менее нам сообщили, что вечером более сытный, чем обычно, ужин будет накрыт в общей столовой. Пообещили даже подать консервированные сардины и по куску «почти белого» хлеба на каждого. Несмотря на эту заманчивую перспективу родители предпочли встретить Рождество в кругу семьи в каюте, где мы были набиты, как те сардины, которые нам обещали подать на праздничный ужин в полночь. Чтобы украсить наш скромный стол, моряки «Афона» продали очень дорого плитки шоколада, который раздобыли у экипажа английского эскадронного миноносца, блокированного, как и мы, в порту. Праздничный вид каюте придавали еловая ветка, поставленная в бутылку, и две маленькие свечи, зажженные посреди стола. Приказ капитана запрещал спускаться с парохода даже на рождественскую службу. Мы в целях безопасности были в заключении на борту. «Боже! – повторяла мама. – Помоги нам! Дай нам покинуть Россию! Мы не просим ничего другого – пусть только растает лед!»
