Элизабет Херинг - Служанка фараонов
Чужая! Неужели я останусь здесь чужой на всю жизнь? Но разве все здесь не были чужими друг другу? Кто доверял Аменет? Может быть, царица? А кто был откровенен с Нефру-ра? Только не ее мать, которую она часто не видела целыми днями, потому что та решала с Сенмутом важные дела, в которых ребенок ничего не смыслит!
Тут я поняла: никто здесь не был равен другому, один всегда возвышался над другим, повариха – над кухонной прислугой, жена садовника – над поварихой, кравчий – над женой садовника, кормилица царицы – над челядью, а царица – над всеми. Ибо она была богиня, а все остальные получали от нее свое дыхание.
Ну а я? Какое место занимала я? Может быть, я уже стояла выше, чем Небем-васт, потому что царевна улыбалась мне чаще, чем ей? Может быть, Небем-васт мстила мне? Ну что ж, если можно подняться по этой лестнице, я не хочу оставаться внизу! Я – нет!
До сих пор я не очень-то обижалась, когда меня называли гусиной служанкой. Это стало моим малым именем. Его придумала Аменет, но и другие называли меня так же. Но теперь я сумела добиться права на свое собственное прекрасное имя. Когда Аменет по какому-то поводу снова назвала меня в присутствии Нефру-ра гусиной служанкой, я не ответила ей, а спросила царевну:
– Разве я не твоя служанка, Нефру-ра?
И Нефру-ра приказала Аменет называть меня Мерит. Я почувствовала, что и ее задевало, когда меня звали моим малым именем. Когда это случилось, Небем-васт тоже была в комнате. Я бросила в ее сторону торжествующий взгляд. Но она сделала такой вид, как будто все это ее совсем не касается.
И снова потекли недели и месяцы. Я привыкла к высоким колоннам дворца и научилась жить среди всех этих людей, как будто я была им ровней. У Небем-васт я не стала требовать объяснения. Я сделала вид, как будто ничего не произошло. Разве что стала менее разговорчива, но она при своей болтливости и не заметила этого.
Я могла бы быть счастлива. Каждый день я ела досыта. Оставшиеся после царской трапезы блюда отдавали прислуге, а они были приготовлены так, что услаждали вкус. Черный хлеб и лук, а также разную нечистую рыбу ели только поденщики. Мы же ели домашнюю птицу и белый хлеб, и салат из латука с оливковым маслом. Когда же снимали урожай, было вдоволь винограда и фруктов. Однажды Сенмут сказал мимоходом Аменет, которая выслушала его с кислым видом:
– Посмотри-ка, как выросла и похорошела малышка!
И он окинул меня взглядом, от которого кровь бросилась мне в лицо.
Я уже давно научилась подкрашиваться. Давно исчезло из зеркала отражение худого, изнуренного детского лица с голодными глазами. Я выглядела теперь не как дитя песка и чужбины, а совсем как любой ребенок людей. Я знала об этом, и мне это нравилось, и все же, когда я услышала слова Сенмута, как будто раскаленная игла пронзила мое тело.
Сенмут был красивым мужчиной и всего лишь ненамного старше царицы. Он был младшим братом ее наставника и предан ей с детства, так что теперь она отдала в его руки свою собственную дочь. Мы видели его почти каждый день, если он не отлучался из столицы. Старой Аменет было поручено заботиться о телесном благополучии царевны и обучать Нефру-ра тому, что приличествует принцессе, а что нет. Запрещали же ей очень многое. Так, после той смоковницы мы ни разу не лазали на деревья! Но Аменет не могла обучить свою любимицу тому, чего не умела сама и что вновь и вновь приводило Сенмута в покои царевны: Нефру-ра училась писать!
Не скажу, чтобы она делала это с охотой. Но и дело было трудное! Ежедневно ей приходилось выводить на папирусе с помощью тростниковой палочки множество знаков! А Сенмут часто вздыхал:
– Разве это сокол, дитя мое? Ведь он похож на сову! А эта ласточка напоминает гуся!
Ну не все ли было равно, ласточка это или сокол, сова или гусь? Лишь бы все эти птицы располагались красиво по линейке среди разных цветов и звезд и прочих предметов! Но нет. Самый маленький значок имел свое особое значение, утверждал Сенмут, и ни один нельзя было рисовать ни на волосок по-иному, чем это предписывалось. Это было очень трудно. У Нефру-ра, когда она тростинкой выводила один штрих рядом с другим, часто дрожали руки. А однажды, когда Сенмут снова пожурил ее, она бросила лист папируса на пол и в гневе стала топтать его ногами. Казалось, еще немного, и учитель поднимет на нее руку, но он лишь строго сказал:
– Уши ученика у него на спине, он слышит, когда его бьют!
После этого Сенмут ушел и не приходил в течение двух дней.
Меня Сенмут, конечно, не учил водить кисточкой. Мне велели приносить тростинки, раскладывать листы папируса и смешивать чернила. Тяжелой эта служба не была, ведь тростник густо рос у пруда в дворцовом саду, а главный писец Хатшепсут располагал достаточным количеством папирусных свитков, и самые красивые из них я могла выбирать для царевны.
Однако, стоя за стулом Нефру-ра, я часто заглядывала через ее плечо, пока сама она билась над чистописанием. Ведь мне приходилось держать наготове поднос, чтобы она в любой момент могла освежиться чашей фруктового сока, инжиром или ложкой меда. Я не чувствовала усталости, стоя позади своей госпожи. Напротив, я не могла насмотреться на изображения, над которыми колдовали на папирусе ее пальцы, становившиеся постепенно все более уверенными. Там появлялись зайцы и утки, львы и совы, гуси и пчелы, и не одни только животные, но и мужчины и женщины, солнце, луна и звезды, кувшины, заплетенные косы и многое другое, да такое, о чем я вообще не имела представления.
Мне это казалось забавной игрой, и самой не терпелось последовать примеру моей маленькой госпожи. Конечно, я нe решалась воспользоваться одним из драгоценных листов папиpyca, но ведь в любой мусорной куче можно было найти глиняные черепки, на которых выполняли СВОИ письменные упражнения почти все школьники в стране. Я уже подыскала себе несколько таких черепков. И вот однажды, когда в комнате никого не было, я украдкой обмакнула кисточку в черные чернила и попробовала нарисовать очертание зайца. Это мне удалось, хотя и не вполне, утку тоже можно было признать, но зато никак не хотел получаться мужчина, подносивший руку с едой ко рту. Тут я услышала шаги и быстро плюнула на черенок, стараясь стереть следы содеянного. Хотя никто никогда не запрещал мне писать, я смутно чувствовала, что не имела на это право. Однако не успели мои пальцы стереть черные линии, как позади меня уже оказалась Нефру-ра к заглянула мне через плечо.
– Это ты написала? Но как криво! Как безобразно!
К она чуть было не покатилась cо смеху.
Но тут ее осенило. Разве не забавно будет научить меня писать? Смотреть, как мои пальцы выводят одну линию за другой, и сердиться, когда линии ложатся не так, как предписывалось?
Моя маленькая наставница была со мной довольно нетерпелива. Не то что Сенмут с ней. Она стояла рядом, держа прут, и часто била меня но пальцам или по голым плечам, потому что «уши ученика у него на спине», как она говорила, подражая своему учителю.
Я же, стиснув зубы, выводила черточки, хотя из глаз у меня катились слезы. Я хотела этому научиться! Должна была научиться! И вскоре Нефру-ра заставила меня выполнять вместо себя письменные работы, которые ей задавал Сенмут. Вот что с самого начала было у нее на уме!
Мы занимались этими упражнениями исподтишка и боязливо держали их в секрете даже от Небем-васт, так как я была уверена, что она выдаст нас Аменет. Нам удавалось это проделывать, потому что мы не всегда находились под всевидящим оком нашей надзирательницы. За нами часто заходил Сенмут. Он прогуливался в саду со своей ученицей или сидел за большим каменным столом, который стоял среди зелени у пруда. Нередко его кто-нибудь звал: художник, делавший наброски для стенной росписи, каменотес, заготовлявший глыбы для статуй богов, чиновник, ведавший стадами коров и сообщавший, что на его животных напала какая-то болезнь, перевозчик, доставивший на своей лодке товары, заказанные Сенмутом. Много, нечеловечески много дел приходилось решать Верховным устам. Поэтому часы, проведенные с воспитанницей, были для него отдыхом.
Как-то Нефру-ра проспала дольше обычного и проснулась, когда солнце стояло уже высоко. Аменет к этому времени обыкновенно заканчивала утренний обход находившихся в ее ведении помещений. Но в этот раз за Аменет пришла Небем-васт, так как между главным поваром и женой садовника разгорелась ссора. Для старухи это было то что надо! Она быстро вышла, а Нефру-ра сказала:
– Чудесно! Тогда начинай писать, ведь вечером придет Сенмут!
По правде говоря, я не понимала смысла того, что писала. Моя учительница тратила усилия на то, чтобы показать мне, как, не отступая от предписаний, наиболее красиво и совершенно копировать различные знаки. Но значения их она мне не выдавала. Ей было вполне достаточно, что я под ее диктовку рисую один знак за другим. Моя возросшая сноровка радовала ее, так как Сенмут не мог заметить обмана. Ее совершенно не интересовало, сумею ли я прочитать то, что пишу, ведь читать-то в присутствии Сенмута ей приходилось самой. От этого ее никто не мог освободить.
